РОМЕО И ДЖ.

Я помню, Ромео, тебя с мандолиной в руках.
Я помню балкон, на котором Джульетта ждала.
Ползёт по колоннам ветвистая песня-река,
Кружится и пляшет цветами баллада-юла.

И кажется, жизнь промчалась всего-то на треть,
Ещё впереди бесконечная лента забав…
Ты знаешь, Ромео, Джульетта должна умереть — 
Такая, Ромео, у этой Джульетты судьба.

    Я помню, Ромео, холодные лица врагов.
    Я помню, Ромео, жестокие лица друзей.
    А вы незаметно вплетаетесь в тесный альков,
    Вращаясь бельчатами в этой весне-колесе.

    А пряник придётся сменить на двухвостую плеть,
    Которой гоняют по рынку мальчишек-рабов…
    Ты знаешь, Ромео, Джульетта должна умереть — 
    Такая, Ромео, у этой Джульетты любовь.

Так пой же, Ромео, Джульетте и многим другим,
Играй на своей мандолине волшебный мотив.
Кому-то, возможно, Ромео, не видно не зги,
А ты прозреваешь, так встань и к балкону лети.

Кому, как не автору, судьбы героев вершить
За два кошелька золотистых кружочков монет…
Ты знаешь, Джульетта, Ромео останется жить,
Другого исхода, Джульетта, наверное, нет.

    Но даже когда в кошельке ошивается медь,
    Солома — кроватью, на крыше — иссушенный жмых, —  
    Джульетта порой, полагаю, должна умереть,
    Ромео, конечно же, должен остаться в живых.

         ДЕКАДЕНТСКИЙ РОМАНС

В «Золотой табакерке» накурено, душно и пыльно,
Тускловатое золото, тюль, посеревший от сырости…
След былого величия, выхлопы автомобильные
И пустое биенье страны в невозможности вырасти.

Угловатый поэт на освеченной яркой эстраде
Угловатые режет стихи, обличая всё старое,
Айседора танцует, а маршал при полном параде
Напивается вдрызг и глаза закрывает усталые.

    Я прошу, Ариадна, только не беспокойся,
    Где-то в Лондоне, слышишь, громыхает метро — 
    А Элеонор Торнтон на капоте «Роллс-Ройса»
    Проезжает по улицам и сеет добро.

Капитан достаёт золочёную саблю из ножен
И клинок полагая использовать в качестве зеркала,
Кокаин рассыпает и больше держаться не может,
Покрывая чем свет нерадивого служку-аптекаря.

На рояле играет усердно мелодию Брамса
Рыжеватый еврей в национальной узорчатой шапочке,
И спускаются музы к поэтам из дыма Парнаса,
И дворняги от дога с болонкой приносят им тапочки.

    Не суди, Ариадна, я дарю тебе розы,
    Ты не любишь их — знаю. Но других здесь — увы.
    А Элеонор Торнтон на капоте «Роллс-Ройса»
    Проезжает по улицам холодной Москвы.

А прекрасная Анна по первому тихому слову
Посылает Гомера и старенький томик Евангелья
Через десять инстанций в тюрьму к своему  Гумилёву — 
Хотя, может быть, это не Анна, а кто-то из ангелов.

И ударное эхо раздастся по камерам тёмным,
И хрипящие звуки по клеткам камина разметятся…
Ледяная столица по книжицам переплетённым
Потеряет ещё двух поэтов в течение месяца.

    Задавай, Ариадна, задавай мне вопросы — 
    Видишь, я на свободе, я пока у руля.
    А Элеонор Торнтон на капоте «Роллс-Ройса»
    Исчезает за красной баррикадой Кремля.

         ДОРОГА

Дорога-возвращение в воскресную ночь — 
К рутине, к тишине, к пустоте.
Совсем не изменившись, я остался точь-в-точь
Таким же, как всегда и везде. 

А где-то позади моя столица дробь два
Последним тлеющим огоньком
Пульсирует в висках, но поглощает слова
Ноль семьдесят четвёртый вагон.

     Прости меня, дорога, я тебе изменял,
     Пытался постоянство искать,
     Но ты меня прощала, извиняла меня.
     Каким же без тебя мог я стать?

     Я видел её сердце вместе с сердцем другим,
     Я видел надпись «only for you»…
     Дорога, что мне выбрать: твой воинственный гимн,
     А может, жизнь с кем-то в раю?

Да ладно, чёрт с ним, с сердцем, не одно же оно,
А время никуда не ушло,
И стелется дорога, и открыто окно,
От ветра не спасает стекло.

А девушка с глазами цвета спелой весны
Смеётся и чуть слышно поёт…
Дорога, мы останемся друг другу верны,
Но я возьму с собой и её.

        ТРАГИЧЕСКИЙ СЮЖЕТ

Ты не помнишь меня — отчего происходит так?
Не звонишь и не знаешь, какой я не деле есть…
Моя совесть уже не чиста, а душа пуста,
Это значит: последнее, что остаётся, — честь.
Я пытаюсь её сохранить от портовых шлюх,
Я пытаюсь уйти из объятий гитарных дам
И стараюсь себе приказать служить кораблю
В окружении статуй, сделанных изо льда.

Только там начинаешь врубаться, что значит боль,
Только там начинаешь любить волшебство огня,
Посмотри же на море, а может, попробуй соль — 
И тогда, вероятно, сумеешь вспомнить меня.
Санбенито на камень падёт, ты взойдёшь наверх,
Ты прижмёшься спиной к обгоревшему маяку
И из тысячи разных оккультных безумных вер
Изберёшь ожиданье на западном берегу.

     Я прощенья не буду просить, потому как уже неважно,
     Я не буду смеяться и петь, потому как клещами злыми
     Я извлёк изо рта говорящее мясо — язык, и страшно
     Улыбаюсь теперь окровавленным ртом и пытаюсь сказать твоё имя!

Это странные игры сюжета — когда герой
Отправляется в дальний путь по чужим морям,
И как будто вначале считает любовь игрой,
К сожалению, только до снежных зим декабря.
А когда застывает лёд и уже почти
Не осталось еды — солонины и сухарей,
Он себе вырезает язык и безмолвно чтит
Неизвестных богов и их пламенных дочерей.

А девица, которая молча корит Луну,
Ожидая его в окруженьи своих сестёр,
Поджигает полынь для того, чтоб вызвать весну,
И за эту работу сейчас же идёт в костёр.
Инквизитор, на руку забросив пурпурный плащ,
Элегантным движеньем сигналит, мол, поджигай.
И возможно, девица хотела бы слышать плач,
Но вокруг раздаётся весёлый и громкий лай.

     Ты пощады не будешь просить, потому как уже неважно,
     Ты не будешь смеяться и петь, потому как уже не слышно,
     Как горит на высокой груди твой последний привет бумажный,
     А душа покидает презренное тело и мчится всё выше и выше!

Наконец, прибывает корабль в знакомый порт,
Нас осталось всего лишь четверо на борту,
Мы держались что было сил до последних пор
И держали усилием воли сердечный стук.
Я последние несколько дней постоянно спал,
Поднимаясь, чтоб бросить жребий и стать едой — 
Я не стал едой, потому теперь — каннибал,
Утоляющий жажду кровью, а не водой. 

Вот такая история странной и злой любви
Между ворохом пепла и страшным седым немым…
Умоляю тебя, позови меня, позови — 
Я признаюсь во всём, и в экстазе сольёмся мы.
Инквизитор довольно прикажет нести дрова,
Потому что не каждый день выпадает так,
А ему ведь, как всем чинушам, отчёт сдавать — 
Сколько сжёг за неделю во славу и честь Христа.

     Мы пощады не будем просить, потому как сгорели оба,
     Мы не будем смеяться и петь, потому как безмолвно пламя,
     И до гроба не будем любить, потому что не хватит гроба
     Для того, чтобы нас удержать в тех границах, что нынче легли между нами.

   Кто не будет пощады просить, то останется жив навеки!
   Кто не будет смеяться и петь, тот достигнет вершин астрала!
   И когда наполняются кровью густой маловодные реки,
   Вдруг становится ясно, что целого мира для жизни решительно мало!
   Вдруг становится ясно, что целого мира для смерти решительно мало…

        МУЗЫКА

Полулуна на полуночном небе
С пасмурной полуусмешкой
Смотрит на землю, и плавятся в неге
Ставшие ферзями пешки.

    Мы же с тобою под пение птичье
    Станем мятущейся тенью — 
    Музыка будет вполне аутентична 
    Нашему грехопаденью.

Верно мадам Рекамье или кто-то
В тысячу раз бесподобней,
Точно эспада, ассурским эстоком
Вспорет мне тонкие рёбра.

    Музыка будет по-прежнему виться,
    Литься в восточном экстазе — 
    Только в руках моих сердцу не биться
    В этой его ипостаси.

От Эчеверрии до Самарканда
Брызнут кровавые реки, 
С нею рождённые эквидистантно,
Будем такими навеки.

    Только лишь ты под воздушность мелодий
    В неком подобии танца,
    Вечно одетая не по погоде,
    Будешь по свету скитаться

Я же тебя увлекая в крахмально-
Белую простынь мятежность,
Из односпального стану двуспальным,
В теле твоём перенежась.

    Рыжая леди с истлевших полотен
    Венецианских музеев
    В каждой прекрасной смолкающей ноте,
    В каждом окне Колизея.

Стану ли я твоей главной ошибкой
В этом стремлении к раю?
Где-то зальётся волшебная скрипка,
Где-то клинки заиграют

    Ты бесподобна, и ты непривычна,
    Можно сказать, невозможна,
    Музыка будет вполне аутентична
    Белому бархату кожи.

Белому бархату, огненной гриве,
Сочному летнему взгляду,
Плеч перекатам и рук переливам — 
Большего мне и не надо.

    Всё остальное уже не снаружи,
    Глубже и много прекрасней…
    Полулуна улыбнётся и тут же,
    Тихо смутившись, погаснет. 

         ТРАССА

Когда на улице дождь, когда на улице снег,
Когда холодное светило начинает свой бег,
Когда весёлый ледоход рыхлит соцветия рек,
Ты на обочине с дежурной улыбкой.
Он остановится, закурит и посмотрит в глаза,
Когда присмотрится, презрительно кивнёт: залезай,
Как только ты захлопнешь дверь, раздастся скрип колеса,
И ты становишься изящной, как скрипка.

Ты ненавидишь его руки, его губы, но ты
Должна оставить все киношные большие мечты,
В его руках ты просто сгусток, ты комок пустоты,
Ты сексуальная мясная машина.
И если он тебя ударит, значит, надо вот так,
И растекается по телу твоему пустота,
Ни отвращения, ни боли, только сдавленный страх,
Но ты давно и навсегда всё решила.

    Скажи мне девочка, хорошая, какой тебе год,
    Наверно, где-нибудь семнадцатый по ходу идёт
    Ты понимала ли, куда твоя дорога ведёт
    С того решающего первого раза?
    Твоя мамаша беспробудно пьёт какую-то дрянь,
    И годовалую дочурку в несусветную рань
    Ты оставляешь на неё, кладёшь полтинник в карман
    И снова снова снова снова снова снова 
    Ты выходишь на трассу.

А кто тебя заменит, если изувечит клиент
Возможно, Катя «Белоснежка» или Танька «Момент»,
А может, Женя «Тамагочи», у неё контингент
Почти такой же — дальнобойные парни.
По семь раз за ночь ты рискуешь, ты идёшь на убой,
Не так и плохо, если кто-то постоянный и «свой»,
Но даже он тебя считает лишь простой «плечевой»,
И на душе твоей и в печени — камни. 

И слава Богу, если он один, а может быть — пять,
Тогда начнётся групповуха и у всех надо взять,
И надо дать, хотя бы часть себя им надо отдать,
Иначе можешь не вернуться обратно,
А сутенёр уже в подсобке, он сосёт пиво «Пит»,
Тебя на год, наверно, старше и полгода небрит,
И под рукою его несколько бейсбольных бит,
А на лице твоём синюшные пятна.

    Скажи мне, девочка, хорошая, зачем тебе жить
    Таким манером — ты хотя бы пару дней продержись — 
    Сама подумай, ну тебе ли своё время вершить
    В картографическом иконостасе
    На перекрёстках дороги у второй кольцевой,
    Под безобразно холодной и дождливой Москвой
    Ты выбираешь отвратительный, но всё-таки свой
    Путь — оставаться на трассе. 

А вот и мамочка на «микре» распинает опять,
Какого чёрта ты решаешь, с кем тут спать, а с кем не спать,
Ты всё равно уже давно профессиональная блядь,
А значит, нечего кивать на резинку…
Писал великий: все работы хороши и нужны
На бесконечных перегонах огромадной страны — 
Твои сто метров, а за ближним поворотом видны
Чулки работницы по прозвищу «Зингер».

И мокрый снег, и километры дальнобойных дорог,
И русский климат, как обычно, чрезвычайно суров,
Болит желудок, и загадочное слово «порок» — 
Твоя вторая половина рассудка.
Скажи мне, милая, ты чувствуешь, что ты на игле,
Совсем как Женя «Тамагочи» или Валька «Сале»,
Ты королева среди сук и сука всех королей — 
А значит, дом тебе — собачая будка. 

    Скажи мне, девочка, хорошая, за что же мне так — 
    Ведь ты была моей богиней, ты — сама красота,
    А не осталось ничего, внутри тебя пустота,
    Ты — изувеченная tabula rasa…
    Но я сжимаю кулаки и закрываю глаза — 
    Я говорю тебе: вставай! Я говорю — выползай!
    Мы уезжаем, и ты шепчешь золотым небесам:
    До свидания, трасса!
    До свидания, трасса!

        ФЛАЖКИ
  Осу, Хозяину Колодцев

Я, наверное, смертен, как все остальные,
Хотя верить хотелось бы в вечную жизнь,
И тянуться, и петь от весны до весны, и
Уговаривать павших собратьев: «Держись!»
И любить безусловно прекрасную даму,
И ловить её губы под тёплой водой
Под далёкие звуки небесных тамтамов,
Под серебряный гром говорить ей: «Постой!»

    И тогда она скажет: «Я согласна — но слушай», — 
    И рукою поманит, и взглядом до сердца прожжет — 
    «Только чтоб быть мне верным, пропусти в свою душу
    Незаметный, невидимый шёлковый красный флажок».

Я, скорее всего, не король и не рыцарь, 
Мне не светит княженье в далёкой стране,
Хотя — что говорить — почему бы не сбыться
Моим странным желаниям быть на коне. 
И вести на войну бесконечные орды,
И ничьим сюзереном случайно не стать,
Под ритмичные звуки биенья аорты,
Под знамёнами молота, льна и креста.

    И тогда кто-то скажет: «Будь властителем мира!
    Будь героем и принцем, но только вот, знаешь, дружок,
    Чтобы не возгордиться, не восславить кумира,
    Пропусти в свою душу невидимый красный флажок!»

Я всё тот же повеса, скиталец и мачо,
Ни копейки в кармане, вперёд и вперёд,
Только леди фортуна, никак не иначе,
Мне покажет когда-нибудь мой поворот.
Одинокий и странный без дамы и сердца,
Навсегда погребённого где-то в земле,
Без короны и трона, не граф и не герцог,
Только пыль на асфальте, вода на весле. 

    И когда меня спросят: «Так на что же ты годен?
    Почему ты не принял еды с подающей руки?»
    Я спокойно отвечу: «Но зато я свободен,
    И в отличие от вас, я могу заходить за флажки!»

         ПУТЕШЕСТВЕННИКУ ВО ВРЕМЕНИ

Странник, взнуздай своего буцефала,
Кнопку нажми, за сиденье держись.
Улочки Ура в шумерских кварталах,
Смуглые женщины, новая жизнь.

Первые княжества, первые страны — 
Даже Египта — и то ещё нет…
Если же будешь ты в будущем, странник,
Милым элоям привет.

    Слышишь, хронометр стрелкою бьётся,
    Шкалы коверкает праздничный гимн,
    Царь Иудейский въезжает, как солнце,
    В древний небесный град Ершалаим.

    Скоро на теле появятся раны,
    Дыры в ладонях и ангельский свет…
    Если же будешь ты в будущем, странник,
    Страшным морлокам — привет!

Рыцарь, отведав хорошего эля,
Панцирь — на грудь, и за даму — вперёд!
Слышен далёкий призыв менестреля,
Слышно ворчанье тяжёлых ворот.

Крепости-башни взорвутся кострами,
Трубы, оттаяв, объявят турнир…
Если же будешь ты в будущем, странник,
Мне привези сувенир.

    Что это, странник? Ты в курсе, я знаю!
    Что за сражение? Что за война?
    Кто-то кричит, мол, опять мировая — 
    Только не ясно тебе ни хрена.

    Поле кровавой мятущейся брани
    Брось, продолжая свой дерзостный путь…
    Если увидишь грядущее, странник,
    Думать о прошлом забудь. 

         ДЕВУШКА СВЕТА

Серое небо, тусклое Солнце, кажется, даже зимнее время рвётся обратно.
Я полагаю, просит столица тёплого душа, только погода ей неподвластна.
Я убегаю в книжные полки, ворохи знаний, аудиокниги, моноспектакли,
Взгляд продавщицы; я говорю ей, только безмолвно: девушка Света, как ты прекрасна.

Книжные полки, странные знаки, символы, буквы, граф Монте-Кристо, леди Ровена,
Ноты Вивальди, звуки канцоны, ария чёрта в опере Баха или кого-то,
Кто бесконечен, кто бесподобен с красною розой в ровной улыбке, встав на колено,
Ей предлагает руку и сердце, нашу эпоху вновь возвращая в дни Камелота. 

        Вот такое вот бывает: я влюбляюсь, в первый раз её увидев,
        Справедливо полагая, что взаимность совершенно невозможна.
        В продвиженьях автостопом я всего лишь тот, кто следом; я — не лидер,
        И мне снятся по ночам её глаза и бархатистость нежной кожи.

Девушка Света будет с улыбкой в поисках тома рыскать по полкам книжного града:
Видно, такая это работа, каждому нужен либо Пелевин, либо Да Вега.
Пышная грива схвачена сзади тёмной заколкой. Ту драгоценность не по каратам
Должен измерить главный возничий всех ювелиров высшего класса нового века.

По безобразно серым дорогам льются машины, капает небо. Каменный город
Давит на плечи, площадь пустует: здесь не хватает бронзовых статуй, грубых горгулий…
Книжные полки, мякоть уюта, где-то остались; я поднимаю вытертый ворот.
Я отправляюсь на кольцевую — дальше на Питер, мчатся машины, мчатся, как пули.

        Вот такое вот бывает: исчезаю, покидаю я столицу,
        Оставляя своё сердце в подземелье магазина на Лубянке.
        Изменяются фигуры, пролетают многочисленные лица,
        Но мне снится по ночам изгиб спины и элегантная осанка.

Что происходит? Я возвращаюсь. Надо бы в Оршу, только Пальмира манит на север.
Посередине этих магнитов красные стены, толстые башни, цокот брусчатки.
Девушка Света, что я наделал? Я не умею жить по-другому. Чувство посеяв,
Я возвращаюсь в эту столицу снова и снова: рыжая шляпа, тулья, перчатка.

Я покупаю книгу за книгой, я утопаю в переплетеньях дивных сюжетов,
Тысячи жанров, Борхес, Дяченко, и Конан Дойл, и Кастанеда, и Казанова,
А над сплетеньем звукодвижений царствуют нежно тонкие руки девушки Светы,
Тонкие руки, пышная грива, взгляда бездонность, всем основаньям это основа. 

        Вот такое вот бывает: к сожалению, в Москве я лишь проездом,
        Оставаясь персонажем в эпизоде мрака зрительного зала;
        Но забыть я не посмею ни названия, ни улицы, ни места,
        И мне снится по ночам, как мы целуемся на выходе вокзала. 

         МЕДВЕДИ-2

Корчится, плачет, стенает Европа,
Чахнет под тяжестью плюшевых лап.
Мишки у власти, в чиновниках, в копах — 
На должностях президентов и пап.

Стонут под игом и пашут людишки,
Делая бомбы, патроны и плюш.
Машут бичами надсмотрщики-мишки,
Злые игрушки без плюшевых душ.

ПРИПЕВ:  
      Только там, далеко, где полюс,
      Партизаны, эвенки и чукчи,
      Убивают белых медведей
      Грубо топчут ногами их шкуры
      Братья белые, не беспокойтесь,
      Всем им будет намного круче.
      Час расплаты придёт и вьедет
      На Чукотку великий Бурый
      Плюшевый брат!

Белые братья готовы к атаке,
Пуговки-глазки блестят, как свинец,
Плюшевый вождь нарядился для драки
В переплетенье патронных колец.

Вот и подмога: десятки убойных
Розовых, жёлтых и (тьфу!) голубых
Плюшевых мишек явились на бойню,
Чтоб никого не оставить в живых.

ПРИПЕВ:

Страшные звери, оскалы на мордах,
Дети заводов и ядерных зим,
Мчатся в каяках по бурным аортам,
Шлёпают лапками в жуткой грязи.

Мишки готовы, медведи на страже
Мира, свободы и прочих идей!
Мишки не любят расизм, а также
Расу создавших расизм людей!

ПРИПЕВ:

         ТЕ, КТО ЗНАЕТ БОГА

Когда полуденный зайчик бежит по полу палаты,
Зенит прощается с Солнцем, а небо пахнет весной,
По телевизору что-то про экстремистов и НАТО,
К обеду праздничный супчик, отчасти, даже мясной,
Тогда прелестная Юля или прелестная Катя,
Короче, тоже неважно, одна из двух медсестёр — 
Несёт дневные газеты и замечает некстати,
Что свежий пододеяльник опять до дырок протёрт.

    Но тем, кто знает Бога лично,
    Такая мелочь — нипочём,
    Среди пустых хлопот больничных
    Они всегда к плечу плечо,
    Хотя бы просто виртуально,
    Не в силах сбросить простынь снов,
    Они туда, где побывали,
    Вернуться снова рвутся, но
    Немного позже,
        В теченье суток…
        Прости, о Боже,
        Мы — лишь посуда
        Для тех субстанций,
        Для Манн Небесных
        В потоке станций
        Трамвайных рельсов…

А за окном неустанно танцуют автомобили,
Свои ревущие ноты вплетая в круговорот
Шумов в природе, и где-то оркестр жжёт рокабилли
На перекрёстках эФэМа, и скалит крашеный рот
Весёлый клоун McDonald's в пяти шагах от больницы,
Недалеко от провала восточной ветки метро,
По тротуарам гуляют в таких одеждах девицы,
Что забывает Мальвину осатаневший Пьеро.

    Но тем, кто лично знает Бога,
    Уже неважно, где и с кем,
    Они пройдут свою дорогу,
    Сплавляя брёвна по реке.
    Они познали больше истин,
    Чем сам святейший Патриарх,
    Любой из них — пророк и мистик,
    И в их сердцах таится страх
        От вида неба
        И коридора.
        В пути к весне бы
        Не быть так скоро,
        Но ехать быстро,
        Не чуя веса
        К родным и близким
        Трамвайным рельсам…

Стоят цветы у кровати, лежат конфеты на стуле,
Пустует белая койка, и всё почти хорошо,
А элегантная Катя и симпатичная Юля,
В стерильных белых повязках готовят электрошок.
У них прекрасные парни, у них хорошие мамы,
У них довольные папы и золотые друзья,
Они не слышат ритмично стучащих в небе тамтамов,
И отпускать пациента, они считают, нельзя.

    Но те, кто знает Бога лично
    Или хотя бы через чат,
    Молчат о том, что так обычно,
    И о другом они молчат.
    Они печальными глазами
    Буравят белый потолок
    И наблюдают за часами,
    Ведущими земной их срок.
        И всё вернётся
        В свои пенаты,
        Исчезнет Солнце 
        В углу палаты
        Земно, убого,
        Последним рейсом,
        Не зная Бога
        Трамвайных рельсов…

        ПРИНЦЕССА ЗИ
                Princess

Кто движется по наклонной, тот до подножия добредёт,
И пусть монитор поломан, и код, безусловно, введён не тот.
Движение — это жизнь, а значит, двигаемся всегда:
От самых больших вершизн текут беспечные поезда.

А я замираю в висе по физкультурному номер два
Под пение Хелависы, под зарифмованные слова,
Но голос неитересен, он где-то побоку, словно фон:
Я жду звонка от принцессы, гипнотизируя телефон.

Повсюду идут концерты, повсюду о чём-то поёт бардьё,
А я направляюсь к центру, возможно, там меня кто-то ждёт.
Возможно, я не в ударе, хотя частенько бываю в нём:
Движение меня старит, поскольку движусь я под огнём.

А значит, пора начать бы стремление к новому Рождеству,
Ещё далеко до свадьбы, я как-нибудь так пока поживу.
Закончив систему сессий, наклон стал плоскостью, так и быть,
И снова звонок принцессы меня заставляет всё позабыть.

Но тянется наше время, уже подоспела к концу игра,
И снова тяжкое бремя — поэтому громко кричать «Ура!»,
И некуда торопиться, вези меня мерно, Пегас, вези…
…Я слушаю Хелавису, а слышу я голос принцессы Зи.

         ЮВЕЛИРЫ

Тёплая квартира, тишина, кухня,
Ужин на столе, и позади лето.
Даже если мир вокруг тебя рухнет,
Будешь ты всё так же весела, Грета. 

В комнате тепло, а за окном — вьюга,
В комнате уютно, на дворе — скверно,
Только ювелир одёжных дел Хьюго
Снова одевает в свой мундир вермахт.
    Только ювелир одёжных дел Хьюго
    Снова одевает в свой мундир вермахт.

Дерево в камине затрещит часто,
Искорки бросая на ковёр старый.
Мы с тобой немножко погрустим часом,
После же поддамся я твоим чарам.

Где-то в тишине ночной кричит филин,
Стройные полки метут клубы пыли,
Только ювелир полётных дел Вилли
Снова прикрепляет к их плечам крылья.
    Только ювелир полётных дел Вилли
    Снова прикрепляет к их плечам крылья.

Что произойдёт, когда замрёт город,
Грета, ты прелестной медсестрой станешь,
Я тебя покину и уйду в холод,
Прежде предложив тебе пойти замуж.

Как теперь придуманность сравнить с явью,
Как теперь понять тебя, скажи, Отче,
Если абсолютный ювелир Яхве
Снова истребляет свой народ молча.
    Если абсолютный ювелир Яхве
    Снова истребляет свой народ...

        КОЛОКОЛЬНАЯ

Давайте молчать! Давайте скромными быть!
Давайте бурчать себе тихонько под нос,
Не смейте кричать, в литавры радостно бить,
В заду у верхов и так немало заноз.
Сидите-молчите на рабочих местах,
Боритесь за премию в полтинник у.е.,
Тогда доживёте, полагаю, до ста,
Оставшись катиться по своей колее.

        И даже если придёт минута,
        Когда захочется крикнуть: «Стоп!»,
        Из нетто вдруг превратиться в брутто,
        Попасть в десятку с названьем «Топ»,
        Порыв сдержите и не рискуйте,
        Останьтесь серым пятном в толпе,
        Супы варите, железо куйте,
        Начальство выскажет вам респект.

Вот только молчать совсем не так и легко,
Мне хочется славы и солидных деньжат,
Большой особняк, вино подвалов Клико
И спален, где женщины в томленье лежат.
Я вырвусь наверх, я написал себе план,
Мой вопль почувствуют в любом уголке,
И на небесах мне улыбнётся Мел Бланк
И голосом Дака скажет «Life is o'k!»

        И пусть в округе все колоколят,
        Что я умру от избытка чувств,
        Ведь я учусь в колокольной школе — 
        Чему я, к чёрту, там научусь?
        Будить ритмическим перезвоном
        Кварталы каменных площадей
        И быть мелодией телефонной,
        Звенеть упрямо всегда, везде. 

И я одичаю, стану пошлой попсой
И буду печатать за римейком ремикс,
И спросят меня: «Зачем ты гонишь отстой?
Иди на завод, полезным делом займись!»
Но я им отвечу: «Пипл хавает всё,
Чем кормишь его, и прожигает бабло,
И глазки тупеют, и животик растёт,
Зато в кошельке и хорошо, и тепло».

        Поэтому я улыбнусь довольно,
        Женюсь на рыжей графине M.,
        Продам последнюю колокольню,
        Уеду в Майами и буду нем,
        А вы найдёте других кумиров,
        По ком фанатеть и кого любить,
        Ведь звон колокольный вращает миром,
        Раз кто-то поёт, значит миру — быть.

         ГРУЗОВИКИ

        Закончится лето и небо окрасится розовым,
        Но это не просто закат, это кровь революции,
        И мы перестанем кичиться картинными позами,
        И прежде, чем снова уснуть, на минуту проснуться бы.

И райские птицы замолкнут от грохота, лязга стальных колесниц, 
Горячее чёрное золото вспенит движением устье реки,
И ты опускаешь глаза, прикрываясь тяжёлой решёткой ресниц,
Поскольку боишься увидеть, как выйдут на улицы грузовики.

        Овраги, холмы и другие неровности профиля
        Должны быть залиты бетоном в течение месяца.
        Сотрутся ржаные поля и посадки картофеля,
        Исчезнут со всех горизонтов крылатые мельницы.

И миля за милей сожрут океан перегоны асфальтовых дамб,
Разрежут великие горы подземных тоннелей сквозные штыки,
И спрячутся люди в ячейках квартирных в надежде укрыться хоть там,
Поскольку на улицы всех городов выбираются грузовики.

        Скажи, дорогая, ты помнишь весенние ландыши?
        Ты помнишь салюты гвоздик или розы шипастые?
        Прости, я забыл респиратор, конечно же, на, дыши,
        Не время болтать, если так проповедуют пастыри.

А я выдыхаю частицы мазута и плотный тяжёлый свинец,
Когда же становится хуже, холодной водой остужаю виски.
Мы сами вдохнули в них разум, подобно тому, как вдыхает Творец — 
И вот по дорогам пустынного мира проносятся грузовики. 

        Я так ненавижу пустые холодные комнаты,
        Я так ненавижу закрытые рамы оконные
        И край подоконника, кем-то однажды отколотый,
        И мир, ограниченный жизнью такими законами.

Давай перестанем бояться, распахивай двери,  и в полную грудь
Вдыхай переливчатый воздух, смени чувство локтя на чувство руки,
Мы выбрали время, мы выбрали место и встали на правильный путь — 
По нашим телам пронесутся сегодня тяжёлые грузовики.
Грузовики.

         WELCOME TO SILENT HILL

Прощай, дорогая, прощай, моё Солнце,
Я недостоин тебя,
И мне уходить, как обычно, придётся,
Дороги слезами кропя.
Ты выскочишь замуж за рыцаря чести,
Мужчину твоей мечты,
Родишь ему сына и будешь до смерти
С ним, верно, счастлива ты.
А я не смирюсь: я завистлив и вреден
И, злобу тая внутри,
Я снова возьму почитать «Молот ведьм» — 
Гори, мол, ведьма, гори!
И в доме уютном над дверью при входе,
Свои вспоминая грехи, — 
Повесь рукодельную вывеску, вроде
«Welcome to Silent Hill»!

        Ты чуешь огонь, он, естественно, близок,
        Целуя твоё лицо,
        Взбирается сверху, крадётся под низом
        Коварнейшим подлецом.
        Огонь в волосах твоих медно-рыжих — 
        Корона, а может, нимб,
        Язычество пламени сладостно лижет
        Тебя, и нечистый с ним.
        А я веселюсь, потому как просто
        Безумно тебя люблю — 
        Возможно, не вышел лицом и ростом — 
        Поэтому зол и лют.
        Кричи, извивайся — себе дороже — 
        Не ставить в пути вехи — 
        Лишь только коричневый знак дорожный — 
        «Welcome to Silent Hill».

Горите, девицы, замужние бабы,
Старухи — туда же вас.
Поскольку огня золотистые лапы
Очистят и сгонят сглаз.
Гори, заливаясь мучительным плачем — 
В последнюю из ночей — 
Ведь если ты мне не достанешься, значит, 
Всегда ты будешь ничьей. 
Давай, извивайся и корчись от боли:
Прими священную смерть — 
Пусть тело прекрасно, но разум неволен — 
Гореть, ведьма, гореть!
Я всем расскажу о подобном блуде, 
И я напишу стихи — 
И в каждом последнею фразой будет:
«Welcome to Silent Hill».

        Гори, моя ведьма, в мучениях корчись,
        И зеленью глаз сверкай — 
        Огнём разгони порождения ночи
        Измученного мирка.
        Я просто люблю, вот такая судьбина,
        Такой вот смурной 'αμαγκη,
        О, как я мечтал быть тобою любимым — 
        И был им в прекрасных снах.
        Но если ты мне подмигнёшь напоследок — 
        И взгляд твой будет остёр,
        Прерву с инквизитором тотчас беседу
        И тоже шагну в костёр.
        В глаза посмотрю и тебя обниму я,  
        И стану горсткой трухи,
        И вспыхнет в огне моего поцелуя — 
        Welcome to Silent Hill!

         ИЗАБЕЛЛА БЕРЕМЕННА

Изабелла беременна, что теперь делать, 
        законный супруг-то два года уже как в крестовом походе.
Изабелла беременна: месяц седьмой или даже восьмой, 
        что, по сути, неважно — по брюху заметно.
Изабелла беременна, скоро уже разрешится, 
        а скрыть-то ублюдка, пожалуй, теперь и не скроешь.
Изабелла беременна, в замке все знают, 
        что в этом виновен изящный красавчик, изысканный паж.
Если герцог вернётся в течение месяца, 
        он не потерпит такого, прикажет повесить, пожалуй
И супругу неверную, и уж, конечно, того молодца, 
        что её обрюхатил, поддавшись порыву,
Заодно повариху, придворную няньку, 
        девчонку-служанку, хранителя врат и начальника стражи
Хоть они не при чём, но себя успокоить хоть как-то да надо, 
        другого решения, видимо нет.

Изабелла беременна, тихо в кровати лежит и мечтает, 
        чтоб муж задержался хотя бы на годик.
Изабелла беременна, цвет её кожи всё хуже и хуже, 
        и даже морщинки на лбу появились.
Изабелла беременна, впрочем, неважно, сама виновата, 
        сама допустила развратника к телу.
Изабелла беременна, няньки хлопочут, 
        а мать герцогиня пока что не в курсе, и то хорошо. 
Ну конечно, не стоило юной девице 
        выскакивать замуж за старого рыцаря чести и храма:
Такова была воля покойного папы — барона фон Штоля, 
        известного крайне задиристым нравом.
Она знала, конечно, что герцог — зануда, заядлый охотник, 
        любитель войны и подвальных застенков,
Но в кошмарных виденьях она не могла и подумать о том, 
        что он многие годы уже импотент.

Изабелла беременна, что теперь делать — пожалуй, рожать, 
       а ребёнка потом, безусловно, в колодец,
Хотя можно, конечно, какой-нибудь девке дворовой отдать, 
       пусть заботится, словно о собственной крови.
Изабелла беременна, что же с пажом, вероятно, 
       казнить его следует прежде прибытия мужа
И сказать, мол, вмешательство свыше, и вот вам, пожалуйста, 
       вышло зачатие вовсе без всяких мужчин.
Всё решилось внезапно, когда повитухи уже наготове, 
       от бремени время пришло разрешаться.
Изабелла кричит, мол ужасно болит, 
       а ребёнок идёт непонятно куда непонятно откуда.
В общем, герцог, вернувшись, нашёл лишь могилу своей Изабеллы, 
       ребёнок же не был нигде упомянут,
А изысканный паж всё брюхатит девиц, с вожделением ждёт, 
       когда герцог решится жениться опять.

Вот такая вот сказка с дурацким концом
Получилась случайно в течение дня
Никакой здесь морали: был паж подлецом,
Да и с герцогом, в общем-то, та же фигня. 

        РЫЖАЯ МОНАРХИЧЕСКАЯ

Когда приходит время прощаться,
Я просто улыбаюсь печально,
Выкраивая капельки счастья,
Стараясь не поддаться отчаянью.

Целую её нежные пальцы,
Вдыхаю аромат её кожи, ,
Желая бесконечности вальса,
Который таковым быть не может. 

       Слова и объятья в подземном тоннеле,
       Движение в выходу, локти и взгляды,
       И мне не дождаться начала недели,
       Когда она снова окажется рядом…

Машины и трамвайные петли
Встречаются в дороге некстати…
Она достойна «Роллса» и «Бентли»,
А может даже быть, и «Бугатти».

Мой путь же, как обычно, налево — 
Куда-то в темень спальных кварталов,
А рыжая моя королева
Блистает, как и прежде блистала.

       И Солнце померкнет, и полночь настанет,
       И только одно освещает пути мне — 
       Она, улыбаясь созвездием дальним,
       С течением времени станет интимней. 

Я стану, вероятно, известным,
Куплю себе квартиру в Монако,
Писать там буду новые песни,
О старых не забуду, однако.

И чтобы ничего не болело,
Надежду я храню, как основу,
Что рыжая моя королева
Когда-нибудь появится снова.

       И сотни дорог заплетутся узлами,
       И там, на другой половине планеты,
       Я встречу тебя, золотистое пламя,
       И в кардиоритме забьют кастаньеты,
              И больше ничто не стоит между нами,
              Ни стылая осень, ни душное лето. 

        МУШКЕТЁРСКАЯ С НАДЕЖДОЙ

Смерти я не боялся, обращаясь со шпагой,
Как с изысканной леди, с продолженьем руки;
Я слагал диферамбы, я бросался в атаку,
Я не знал поражений и не ведал тоски.

       Но, проснувшись однажды, среди шумного бала,
       Я почуял, как бьётся кровяной акведук — 
       И увидел я даму, мне она улыбалась,
       И словами Атоса я сказал: я иду.

Безусловно, достойны самой мастерской кисти
Её мягкие губы, глубина её глаз,
Огнегривость причёски, её рук бархатистость,
Я пропал, я влюбился в этот дивный алмаз.

       Но она сообщила мне почти на прощанье,
       Что я, в общем, ей нравлюсь, просто не повезло…
       И словами Портоса прошептал я печально:
       «Чересчур тяжело, чересчур тяжело».

Но я рыцарь без страха и почти без упрёка,
Оказался я третьим — значит, нужно уйти — 
Если так получилось по стечению рока,
Я останусь ей другом на витальном пути.

       И я снова со шпагой, я в бою постоянно,
       И надежду храню я, и сверкает звезда — 
       Никогда не унижусь я до слов д'Артаньяна,
       Никогда не скажу ей, что ушёл навсегда — 
              Ведь храню я надежду на любовь, как ни странно,
              И любовь безупречна, и надежда чиста.

        ФОСКАЛЬЗИ

Прости меня, Фоскальзи…прости все слова и жесты…
Бесчувственный холодок в проплешинах моих глаз…
И я подниму тебя на самый Монблан блаженства,
В волшебный Теночтитлан, воздвигнутый лишь для нас.
Пойми меня, Фоскальзи, не всё в этом мире складно,
И я потерял деталь от паззла своей души 
Губами теперь прильнув к груди твоей шоколадной,
Мне хочется тишины: прошу тебя, не дыши.

              Фоскальзи! 
       Твой фотограф тебя не дождётся — скорее к нему —
       Раздевайся, танцуя, пусть щёлкает каждый момент,
       Прижимайся к нему, и целуй, и ласкай, и соси,
              Фоскальзи!
       Ты восторженнно непостижима простому уму,
       Ты богиня любви, ты скрепляющий вечность цемент — 
       От тебя отказаться не хватит ни воли, ни сил — 
              Фоскальзи!
       Я люблю тебя, слышишь меня, Фоскальзи…

Ударь меня, Фоскальзи…ударь по щеке ладонью
А после ко мне прижмись трепещущим мотыльком
И я заползу в тебя, вплетусь в темноту воронью,
Свой монумент помещу в открывшийся мне альков.
Забудь меня, Фоскальзи, забудь похотливый норов,
И музыку в стиле «love», и белое «Chevalier»…
Ведь где-то тебя в толпе глазами ищет фотограф,
И «Лейка» в его руке достойна всех королев.

              Фоскальзи!
       Я прощаюсь, мой маленький друг, навсегда, навсегда — 
       Потому что не смею удерживать больше тебя
       В этой маленький комнате рядом с вокзалом «Дорси» — 
              Фоскальзи!
       Я теку, как вода, испаряюсь, как та же вода,
       Я такой же, как был до сих пор, с головы и до пят — 
       Ничего не оставлю тебе, кроме слова «мерси» — 
              Фоскальзи!
       Я забыл тебя, слышишь меня, Фоскальзи!…
              Я забыл…

         СТАЛКЕР

Покрывается зона симфонией пепла и плевел.
Из наушников льётся мотив неизвестного барда. 
Выходи, открыватель, на новый, непознанный левел,
В необъятность его сочленений вливайся упарто.
Заряди карабин мелкой дробью фальшивой фортуны
И забудь предсказания злые чернявой весталки,
Обозначь белошвейной иглой свой пунктир шестиструнный — 
До свидания, Сталкер.

По заросшей крапивою старой железной дороге,
По стремительным иглам рассветного яркого Солнца
Продвигайся вперёд; тебя выбрали вечные Боги.
Чем отплатишь ты им? Да, наверное, тем, чем придётся.
Ты по собственой воле спустился во тьму Преисподней,
Не сойдя на последнем доступном тебе полустанке,
И теперь не уверен, сумеешь прожить ли сегодня — 
Завтра призрачно, Сталкер.

Улыбайся! Тебе не барьер комариные плеши
Или чёртова студня пушистые синие сгустки.
Для других оставляй за собой картографию вешек,
Чтобы не было после тебя одиноко и пусто.
Ты останешься тут навсегда, адоходец Вергилий;
Ты приляжешь чуть-чуть отдохнуть: вероятно, устал ты.
Но, заметив тебя, верным курсом пройдут здесь другие
С благодарностью, Сталкер. 

         ДОН ХУАН & ДЗИРТ ДО'УРДЕН

Прелестным утром из парадной
На Петроградской стороне
Выходит вежливый и ладный
И, кстати, искренний вполне,
Любимец всех на свете женщин,
Их соблазнитель и кумир,
Наш дон Хуан, никак не меньше,
Свой пылкий нрав выносит в мир.
        Но в ту же самую секунду
        Из темноты подземных гор
        Выходит тёмный Дзирт До'Урден,
        Чтобы вершить свой приговор.
        Его клинки опять сверкают,
        Опять блестят его глаза,
        Он покидает, покидает
        Свой город Мензоберранзан.

Но дон Хуан уже в Севилье,
Он пьёт испанское вино,
Снимает с девушек мантильи,
Лобзает кожу стройных ног,
Под стук гитарного фламенко
Сжимает вновь точёный стан,
Надсадно охает за стенкой,
Врываясь в яркие уста.
        А тёмный эльф никак не дремлет,
        Сверкая саблями во тьме,
        Он сапогами движет землю,
        И дело движется к зиме.
        Севилья близко, и охотник,
        Услышав жертвы аромат,
        Себя почувствует вольготней,
        Стремясь поставить скорый мат.

Но дон Хуан уже в Париже,
В районе площади Пигаль,
Целует, гладит, щиплет, лижет
И сам становится, как сталь.
Он пьёт шампанское, смеётся,
Вокруг развалы нежных тел,
Он точно яростное Солнце,
В интимно-влажной темноте.
        Но знать возмездие всё ближе,
        Поскольку ближе мрачный Дзирт:
        Какая цель убийцей движет — 
        За ней никто не уследит.
        Его движение сравнимо 
        С движеньем стрелки на часах,
        Горит огонь неутомимый
        В его лавандовых глазах.

Но дон Хуан уже в Ландоне
Пьёт настоящий чёрный чай,
Очередной своей Мадонне
Он объясняет сгоряча,
Как без неё он жить не может,
Как хочет он сливаться с ней,
И он всё ласковей и строже,
А дело движется к весне.
        Но Дзирт До'Урден непреклонен
        В своём стремленье суд свершить,
        В своём родном девятом доме
        Иначе он не сможет жить.
        И вот садится он на поезд
        Через пролив Па-де-Кале,
        Потуже стягивает пояс
        И хмурит складки на челе.

Но дон Хуан уже в Нью-Йорке
С американкой водит флирт,
Несётся вниз на русских горках
И пьёт суровый русский спирт,
Американка же довольна —
Какой мужчина, хоть куда,
Как с ним вольготно и фривольно,
О, да! Давай, Хуан! О, да!
        Но приближается к Нью-Йорку
        Уже английский пароход,
        На нём плывёт Гарсия Лорка,
        Одетый в чёрный редингот.
        По трапу движется угрюмо,
        Толпа хохочет и свистит, 
        И в этот миг тайком из трюма
        В Нью-Йорк выходит тёмный Дзирт.

Вот так вращается планета
В теченье многих сотен зим,
И мы купили в жизнь билеты
И сели в белый лимузин.
А дон Хуан — одна из пешек,
И тёмный эльф — совсем не слон:
Едва рассвет над миром брезжит,
Как исчезает в дымке он.
        Всё бесконечно, всё  прекрасно,
        Мы будем вместе, Амели,
        Никто не остановит нас, но
        Мы тоже вступим в длань земли.
        Пускай киношные герои
        Ведут свой мелкий диалог,
        А мы вдвоём, и время скроет
        Слиянья нашего итог.

        НА СТЕНЕ ПОРТРЕТ ТИРАНА

На стене портрет тирана,
Как в любой другой квартире,
Как во всём подлунном мире,
Как мишень в цветастом тире,
Как нарыв, гнойник, как рана,
На стене портрет тирана.

За стеной отряды пешек,
Мелких, жёлтых, чёрных, красных,
Вооружённых и опасных,
Разнобойных, разнообразных,
Бесполезных и неспешных — 
За стеной отряды пешек.

Под стеной сеть водостоков
Для воды, вина и даже
Для идущих на продажу,
Для идущих на пропажу
Человеческих пороков,
Под стеной сеть водостоков.

У стены смешной и грешный,
Одинокий и забытый,
Всем сердцам всегда открытый,
Невоскресший, неубитый
Человечишка потешный,
У стены, смешной и грешный.

На стене портрет тирана
Или просто белый кафель
Под умелыми руками,
Под зудящими висками
Просто шрамы. Просто шрамы.
На стене портрет тирана. 

         ЭФЕРХАЗИ

Ненавидь, Эферхази, уродливый город,
Минареты, мечети, торговую площадь,
Хитроумных купцов, толкотню, разговоры,
И, конечно, рабов, суетливых и тощих.

Ты послужишь подстилкой богатому бею,
Ты падёшь на колени, но это напрасно,
И бездонное небо, сперва голубея,
Предпочтёт изменить свой оттенок на красный.

        Завывает мулла. Затихает толпа. Розовеет восток. 
        Их одной половины в другую стекает бесстрастный песок. 
        Покрываются пылью прекрасные яства на длинных столах.
        Эферхази молчит, потому что молчит всемогущий Аллах.

Ненавидь, Эферхази, стеклянные бусы,
Разноцветные камни, дешёвые кольца,
Золочёные серьги — почти что обуза,
Но носить, вероятно, их всё же придётся.

За тебя назначает торговец крикливый,
Улыбаясь в усы, барыши предвкушая,
Беспощадную цену, но ты столь красива,
Что её повышают, ещё повышают.

        То ли жирный паша. То ли дряхлый али. То ли воин в чалме. 
        Кто тобой поживится, тот знает, что суть не в цене. 
        Только нам ли судить о решаемых Богом высоких делах?
        Эферхази, молчи, потому что молчит безответно Аллах.

Ненавидь, Эферхази, дрянные законы,
Прокляни Мухаммеда неистовым криком,
И увидит тебя пилигрим незнакомый,
Из мешка доставая потёртую книгу.

За такое — казнят. А бродяга спокойно
Назовёт свою цену, прищурив чуть веки.
И отправится дальше, конечно, с тобою, 
Путешественник Бартон на поиски Мекки. 

        Не забудь о любви. Потому что любовь — это тоже итог.
        Через тысячу лет. Через тьму городов. Через сотни дорог.
        После Мекки куда? В элегантный Париж? В удивительный Рим?
        Эферхази молчит, потому что безмолвно идёт пилигрим.

         СОЛДАТ

То белой ватой облаков, то серым пеплом площадей
Пройдут печальные войска, пройдут усталые полки,
А ты посмотришь на толпу поющих женщин и детей,
Тебя пришедших провожать, и пот сотрёшь ребром руки. 

Холодный ветер зашуршит бумажным выцветшим листком,
Возможно, маминым письмом, возможно, вестью от отца,
И обоснуется мигрень под тремингованным виском,
И отвернётся бог войны от постаревшего лица. 

        Пришла война, готовы сапоги.
        Заточен штык, заряжен ППШ.
        И ты в строю, а значит, не с руки
        Идти, не в такт подошвами шурша.

Возможно, завтра будет бой, каких немало на веку,
Поскольку нечего терять, ты дашь согласие, и вот
Возьмёшь гранату и, сорвав осточертевшую чеку,
Предпримешь глупый экзерсис себя избавить от забот.

Ты навернёшься, как герой, с собой забрав тяжёлый танк,
По меньшей мере, чёрный дым увидишь вскользь сквозь щелку глаз.
Тебя случайно подберёт усталый старый маркитант,
Не даст исчезнуть в тишине и успокоиться не даст.

        Покоя нет в иллюзии его,
        Вокруг толпа и красные цветы,
        Перебинтован туго твой живот,
        Всего лишь шаг до ордены Звезды. 

Белеет мел на потолке, из радиолы льётся СМИ,
Бормочет кто-то у стены, болит нога, которой нет,
Ты просишь дать глоток воды, и медсестра с лицом Жасмин
Красива так, как может быть лишь для солдата на войне.

Вернувшись гостем в отчий дом, ты ляжешь в тёплую постель
И, наплевавшись в потолок, возненавидишь тишину,
Поскольку смерти равносильно нахожденье в темноте,
И ты захочешь возвратиться, возвратиться на войну.

        Вломиться в бой, ворваться, вознестись,
        Поймав шрапнель горячей головой,
        Сглотнуть нектар, похожий на пастис,
        И крикнуть Богу: «Отче, я же свой!»

Опухнут веки от вина, отяжелеет голова,
А за окном в безумный мир счастливых лиц калейдоскоп,
И суета твоих идей не облекается в слова,
Поскольку рот опять забит каким-то лакомым куском. 

Так пролетит немало зим, но запоёт опять труба,
Опять весёлый барабан проснётся дробью у виска,
Когда, печатая шаги, по холодеющим губам
Пройдут печальные полки, пройдут усталые войска. 

        И ты пойдёшь, за ними встанешь в ряд,
        Возьмёшь ружьё и присобачишь штык.
        Пусть ошибётся доктор, говоря,
        Что тот старик в постели — это ты.
            Пусть ошибётся доктор, говоря,
            Что тот старик в постели — это ты.

         НАЧИНАЕТСЯ ДОЖДЬ

Начинается дождь. Застучали, зацокали капли
По измятым листам жестяным.
Превращается новый роман в бесполезную паклю,
В ожидание новой войны.
Снова сходятся в смертном бою ледяные Гераклы,
И Антеевы дни сочтены.
И верны
Все прогнозы погоды на долгой дороге to Dublin.

Начинается дождь. Покрывают тяжёлые тучи
Удивительный город Skyград.
Начинается то, чему в скаутских школах не учат,
В Академиях не говорят.
Поднимается чёрный буран, и чем дальше, тем круче,
Безобразней и злей во сто крат.
Коловрат — 
Это Свастика, в общем, хоть несколько меньше раскручен.

        И в преддверие выстрела в выцветший лоб
        Одинокий Израиль спускается вниз,
        Впереди его ждёт автоматчик-циклоп,
        Позади понукает погонщик-Улисс — 
        Такова Одиссея.
        Это было давно, но невиннная кровь, — 
        Исторический факт, утверждают НИИ, — 
        Раз в две тысячи лет повторяется вновь,
        Громовержец с лукошком пройдёт колеи,
        Зёрна гнева посеяв.

Начинается дождь. Симпатичный парнишка с улыбкой,
Куртку-дутик на случай надев,
Провожает движением взгляда напористо-липким
В окружающей всех темноте
Человека в очках, словно кошка — цветастую рыбку
В окруженье невидимых стен.
По звезде
Ему то, что случится потом, ведь грядущее — зыбко.

Начинается дождь. Арматура — оружие сильных. 
Промокая тонзуру рукой,
Генерал говорит, что свобода рассыплется пылью,
Если тут же не броситься в бой,
Если горький асфальт не удобрить слезами обильно,
Не расплыться широкой рекой.
Дорогой!
Неужели не помнишь, как вместе с врагами вы пили?

        И в преддверие выстрела в хилую грудь
        В изувеченых костной болезнью руках
        Коченеющий Яков, ступая на путь,
        Держит рваную книгу, но time старика
        Прерывается скоро.
        Это было давно, но замкнулось кольцо,
        Как писали фантасты различных времён,
        Хроноскопы рассыпались душной пыльцой,
        Снова вздыбились в небо полотна знамён
        Под рычанье моторов.

Начинается дождь. Или это простая случайность,
Не система, а так — баловство…
По ошибке синоптика Богом пролитого чая
Три минуты, и хватит того.
Ведь не каждый же день с отголоском стихии встречаясь,
Мы лазурный хулим небосвод,
Или вот
Три дороги сплелись, выбирай, я тебя угощаю!

Начинается дождь. Или он разразится грозою?
Разразится ужасной войной
По серебряным дланям равнин ледников кайнозоя
Наступающей свежей весной?
Или сгинет во мраке лесном быстроногой борзою,
Или стихнет сенною копной…
Только Ной
Помнит время, когда куропатка дружила с лисою. 

        И в преддверие выстрела в тощий живот
        Улыбается древний старик Моисей,
        Не расстрельная рота, и даже не взвод,
        Просто zoldat, отъевшийся на колбасе, 
        Безусловно, баварской.
        Он мечтает о Кирстен, берлинской мадам,
        О божественном пиве в вечернем кафе,
        И в вагоне остались пустые места,
        Но придётся терпеть, так как на голове
        Не фуражка, а каска.

        Точно так же дурак, выбривая виски,
        Не за родину — просто, чтоб быть при делах,
        Полирует трёхглавую мышцу руки
        В перекрученных Kettler'ом ёмких узлах
        И берётся за биту.
        Всё, что знает он в жизни — заведомо ложь,
        Но погода — не в небе, погода — в уме,
        Это значит, опять начинается дождь, 
        Дело движется снова к холодной зиме.
        Что же, небо, мы квиты. 

         АННАПУРНА

Четырнадцать пиков, четырнадцать целей,
Мишеней, манящих, как красная тряпка,
Как матч по футболу, как модный бестселлер,
Как буквочка К. в сокращении Клапка.

Всё выше, свежее, воинственней, круче,
И я отрываюсь от гида и группы,
Цепляю за пояс тяжёлые крючья,
Проверив на прочность крепёж ледоруба.

        Наверх, восьмитысячник манит так рьяно и бурно,
        На самой вершине горит исполинское Солнце…
        Прощай и прости, меня ждёт госпожа Аннапурна,
        Наверх бы дойти, а обратно — уж как повернётся. 

Тебе не узнать той вершины восторга,
Когда до небесного свода так близко,
Что лодочкой руки сложив рефлекторно,
Лакаешь оттуда нектар олимпийский.

И пьёшь эту воду, и синие капли
Кропят ослепительность белого снега,
Собой образуя чудные пентакли,
А выше — всё небо, и небо, и небо!

        Наверх, пусть тоскует по мне погребальная урна;
        Ты мнёшь окроплённый слезами платочек бумажный…
        Прости, впереди ожидает моя Аннапурна,
        Наверх бы дойти, а обратно — не так уж и важно. 

И время твоё поглотит завируха,
Не выдав тебе ни плаща, ни кинжала,
Ты станешь безумно красивой старухой,
Но этого я не увижу, пожалуй.

Лишь маленький вымпел на ветреной точке,
И стёртого имени буковки-пятна,
Вторая, наверное, «Л», но не точно,
Четвёртая — «Н» или «Я» — непонятно…

        Наверх поднимается чёрная капля-фигура,
        Подлёдные ниши плетут свои подлые козни…
        Прости. Я влюбился опять. Как зовут? Аннапурна.
        Наверх — доберусь, а обратно — наверное, Бог с ним… 

        АКУТАГАВА-САН

Гудок разбудит спящих в зале ожидания,
Опять ритмично застучат колёса поезда.
Ошеломительная мисс с осиной талией
Тебе пошлёт воздушный знак не беспокоиться.

Ты улыбнёшься, отвернёшься и расслабишься,
И зашуршат вокруг тебя чужие голоса.
Я понимаю, милый друг, так поступать нельзя,
Но я прошу меня простить, Акутагава-сан.

        Акутагава-сан.

Ты будешь думать лишь о ней под ритм-секцию — 
Очаровательной японочке из Токио — 
Не о духовности, Рюноскэ, но о сексе лишь,
Который издревле считается истоками.

Но ты не знаешь, что творится за твоей спиной,
Докуда тянется, мой друг, стальная полоса.
Ведь я мужчина, понимаешь, и никто иной,
И я молю меня простить, Акутагава-сан.

        Акутагава-сан.

Бежит трамвайный сумасшедший по движению:
«Додэскадэн», и ничего, пожалуй, более,
И вы вдвоём, себя почувствовав мишенями,
Марионетками становитесь безвольными.

Ты возвращаешься в огромный шумный Токио,
Костюм снимаешь и макушку бреешь налысо.
Твоя дорога превращается в историю.
И я прошу меня забыть, Акутагава-сан.

        Акутагава-сан.

         МАРИЯ

Руки, Мария, ко мне протяни:
Больше не нужно уже ничего мне — 
Ради всех тех, кто меня будет помнить,
Просто храни её, слышишь, храни.
Прочь унеси, обласкай, воспитай,
Дай её всё то, чего так не хватает
Тем, кто искал во спасенье Христа,
Тем, кто продал, не стесняясь, Христа им.

        Назови её Сарой,
        А когда станешь старой,
        Обо мне расскажи:
        Пусть она всё узнает.
        До свиданья, родная,
        Не погрязни во лжи.

Помнишь, Мария, как слово текло 
Через твои музыкальные пальцы,
Как исцеляло бессчётных страдальцев,
Как за собой миллионы вело.
Ты мне шептала на ухо: «Прости!»,
Ты превращалась в далёкое эхо…
Только тебя повстречав на пути,
Я из Спасителя стал человеком.

        Назови её Сарой,
        А когда станешь старой,
        Расскажи обо всём.
        Пусть она улыбнётся
        И посмотрит на Солнце,
        И закончится сон.

Видишь, Мария, сильнее любви
Нет ничего — я уверен, я знаю.
Да, я люблю тебя, слышишь, родная.
Я умираю — беги и живи.
Я бы, Мария, уехал с тобой,
Всё, что прошло, посчитал бы игрою…
Только никто не поверит в любовь,
Если любовь не умоется кровью.

        Назови её Сарой,
        А когда станешь старой,
        Время всё переврёт.
        Всё рассыплется пылью.
        Ты скажи ей, что был я
        Просто плотником. Вот…

         КАССАНДРА

Что там творится за стенами Трои — 
Там начинается бой.
Кажется, кто-то стремится в герои,
Кто-то играет с судьбой.
Кто-то стремится к невесте Париса,
Кто-то — к каменьям цветным.
С женщиной слиться, в алмазы зарыться — 
Вот и предлог для войны.

        Рвутся на копья с безумным азартом,
        Рвутся по мёртвым телам…
        Что мне богатства? Отдай мне Кассандру,
        Отдай мне Кассандру, Приам!

Зевс-Громовержец, смотри на Елену,
На непокорную дочь.
Каждую чёрточку этой Вселенной
Ты заключил в ней точь-в-точь.
Сколько мужчин эта гидра поймала,
Сколько ещё унесёт,
Только Елене всё кажется мало — 
Кажется мало и всё.

        Смотрит девица из пышного сада
        В синий пустой океан…
        Что мне Елена? Отдай мне Кассандру,
        Отдай мне Кассандру, Приам!

Слава затмила глаза Ахиллеса,
Он поднимает копьё.
К Нике взывает безумный повеса,
Хочет прищучить её.
Он представляет, как въедет в столицу
На вороном скакуне,
Как вслед за ним полетят колесницы,
Истина сгинет в вине.

        Сколько протянется эта осада — 
        Знать не положено нам.
        Что мне победа — отдай мне Кассандру,
        Отдай мне Кассандру, Приам!

Только закончится смутное время,
Снова распустится мир.
Почву найдёт благодарное семя,
Солнце всплывёт над людьми.
Но не погаснет в очах твоих чёрных
Дикое полымя бед…
Мир всё равно видишь ты обречённым,
Что же… Я верю тебе.
        Видишь, Кассандра, ты мир обречённым,
        Что же, я верю тебе.

         ДЕПРЕССИЯ

Начало света, зарождение в божественной тьме
Не оставляет шансов быть в стороне.
Меня вытрясывают в жизнь, не давая взамен
Ни обещаний, ни надежд, ни корней.
Я с материнским молоком впитал мясной горький сок,
Я отрастил себе собачьи клыки,
Свою проваленную грудь вперёд держа колесом,
Я окунулся в воды смертной тоски.

Я был уверен, что дорога эта будет скупа,
Ботинки сношены и плащ мой нелеп,
Ведь мир — огромное яйцо, на нём трещит скорлупа,
Когда патроны звонко щёлкают стэп.
Я был уверен, что не стану ни царём, ни звездой,
В моём кармане вечно будет дыра…
До ноты «ре» я не дойду, остановившись на «до»,
И, к сожалению, я в этом был прав.

Когда прелестницы проходят, обнимая других,
А однокашник покупает «Роллс-Ройс»,
Когда не видно впереди ни поворота, ни зги,
А на душе — извечный русский вопрос,
Я ударяюсь в депрессняк, как безнадежная голь,
Моя истерзанная совесть чиста.
Я сознаю, что в этом мире я — не больше, чем ноль,
И нас подобных девяносто из ста.

А где-то в грёзах я красив и знаменит на весь мир,
Я замечательно пишу и пою:
За мной гоняются активно визуальные СМИ,
Но я, конечно, не даю интервью.
На белоснежном «Кадиллаке» я въезжаю во двор
К своей единственной великой любви,
Её зелёные глаза в себе таят волшебство,
Наш путь к престолу виноградом увит.

А что на деле — ни черта, ни перспектив, ни свобод,
И даже песни никому не нужны.
В башке такой переворот, что чёрт меня разберёт,
А предстоящие недели — черны.
Никто давно мне не звонит, вся жизнь пуста и глупа,
Господь ошибся, соскользнул его стек,
И я — огромное яйцо, на мне трещит скорлупа,
Когда судьба ритмично щёлкает стэп.

         МЕДВЕДИ-3

Ну вот и всё: закончилась война,
Хотя никто, возможно, не заметил:
На всей земле господствуют медведи,
И кроме них, здесь нету ни хрена.

Медведям светит мирная звезда,
Медведи ввысь возносят небоскрёбы
И, поменяв название Европы
На Медвежопу, строят города.

        Короче, мир для тех, кто жрёт,
        Пчелиный сладкий жёлтый мёд,
        И лапу радостно сосёт,
        Для них весь мир, и это всё.

Любой медведь умеет плавить сталь
И наизусть он знает Медведьезу,
А Медвепушкин рвёт Медведантеса,
И совесть Медвепушкина чиста. 

А на экране — Фабрика Медвёзд,
В ней победил медведик шоколядный,
Какой-то бурый, страшный, неприглядный,
Зато шикарно распушивший хвост.

        Короче, мир для тех, кто жрёт,
        Пчелиный сладкий жёлтый мёд,
        И лапу радостно сосёт,
        Для них весь мир, и это всё.

Нет никого прекрасней, чем медведь.
Медведь — вершина всяких эволюций.
Аплодисменты отовсюду льются,
И продолжает виться круговерть.

Но я уверен: кто-то вскинет стяг,
Придёт война, такое время будет, 
Когда восстанут плюшевые люди,
Войдут в столицу и возьмут Рейхстаг.

        И смерть придёт ко всем, кто жрёт
        Пчелиный сладкий жёлтый мёд,
        И лапу радостно сосёт,
        Конец наступит им, и всё.                 

        ТЕРРАКОТОВАЯ ГВАРДИЯ

Чересполосица времён меня поймала в силки,
Образовав по окружной октагональный Форт Нокс.
Властитель розог без сомнений дал команду «Секи!
Всех, кто небрит, отчасти рыж и, как всегда, горбонос».
Я, убегая от врагов, нашёл себе тишину
И прикорнул у огонька, себе внушая: «Не спи!»,
А император Поднебесной, предрекая войну,
Меня упрятал за стеной из терракотовых спин.

        Поскольку время меня не сможет сломить,
        Я знаю точно: ведь я ударил Христа,
        Не разорвётся во тьму ведущая нить,
        Я вечный странник, моя душа нечиста.
        И наказанье не замедляет придти:
        Я безупречен, но как всегда одинок.
        Скажи, воровка, когда ничто не блестит,
        Как ты находишь, у чьих бы спрятаться ног?

Я в безопасности, конечно, от друзей и врагов,
Доброжелателей, кретинов и любителей драм,
Я извергаю бесконечные потоки стихов
И набираю за едой очередной килограмм.
Я позабыл свой телефон и не приемлю других,
Переплетая ежедневность в мириады томов,
А терракотовые люди, обнажая клинки,
Меня хранят от попадания в заветный play off.

        Я стал безумен, я говорю сам с собой
        И театрально с собою спор завожу
        О том, вращает ли этот мир голубой
        Пришелец сверху, большой диковинный жук.
        И с плазмомётом агент по имени Кей
        Идёт по миру, стреляя чёрти в кого
        И выбирая из Эвридик и Психей
        Кариатиду, на чьих плечах небосвод.

Библиотека разрасталась, как Чернобыльский лес,
И увеличивался быстро мой запас DVD,
Я научился убивать, как супермен Ахиллес,
И, словно доктор К. Барнард, чинить машинку в груди.
Мой терракотовый конвой уже немного устал
Нести хроническую стражу на распутье судьбы,
Но мне не дали полномочий отпускать их с поста,
И охладели их глаза, и лица стали грубы.

        Последним взглядом окинув маленький мир,
        Я перебрался на самый ветреный верх
        И осознал вдруг, что не общаюсь с людьми,
        Хотя пока что ещё зовусь «человек».
        Меня забыли, я потерялся в веках,
        В Архипелаге ушедших вниз кораблей,
        И если даже моя река широка,
        Мне вряд ли станет хоть на мизинец светлей.

Мне благородный дон Кехана не сумеет помочь,
Не обесцветит RGB давно покойный Бердслей,
И наступает безупречная холодная ночь
Заупокойной пеленой над вереницей полей.
Ко всем чертям Живой Журнал и сайты всяких знакомств — 
Большое кладбище картинок сексуальных девиц:
В урбанистическом зверинце я забыл внешность звёзд
И одичал от равнодушных терракотовых лиц.

        И заказал я себе online-пулемёт,
        Четыре ленты и электронный прицел,
        И рассыпался по всем углам терракот,
        Пылала злоба на покрасневшем лице.
        И распахнулся мой подземельный портал,
        Я вышел в небо, я закричал на весь мир,
        Всё холодало, пар вылетал изо рта,
        И надо мною ввысь поднимался Памир.

Я стал обычным человеком в какофонии дат,
Я стал банальным Громовержцем в икебане имён,
Вокруг меня течёт вода, вокруг идут поезда
И ни секунды не молчит мой заводной телефон.
Я заплываю за буйки и нахожу там свой дом,
И в миллионе полуправд ищу заветный алмаз,
Я превращаюсь в фейерверк, я прорываю кондом,
Я становлюсь началом новых человеческих рас.

        Прости, родная, я изменяю тебе,
        Хотя ни слова любви другим не сказал,
        Ведь от безбрачий не помогает обет,
        Когда сверкают вокруг чумные глаза.
        Лишь Император, мной оскорблённый, молчит
        И собирает по всем углам терракот,
        Усердно вертит в замке гробницы ключи
        Да искривляет свой напомаженный рот…

         БАЛЛАДА О БЕЗУМИИ
      Американскому кинематографу посвящается...

Вот так и пришла беда: Полину украл циклоп,
Марьяну схватил урод, Алёну поймал маньяк,
И стала душа пуста, прозрачная, как стекло,
Я гневно скривил свой рот, с верёвок спустив собак.

Я сунул в карман кастет, бейсбольную биту взял — 
Такой ходовой товар, любимый славянский спорт — 
И, кинув гонять чертей, отправился на вокзал,
Пуста моя голова, и мёртв потускневший взор.

И я заценил момент, за шкирку схватил мента,
Его уволок в подвал и там положил на пол,
Метался от страха мент, но совесть моя чиста:
Ментов я не убивал, я с ними играл в бейсбол.

И он рассказал мне так: сегодня он сжёг жену,
Вчера содомировал дочь, а тёщу сварил и съел
Конечно же, он маньяк, но только ему в вину
Не стоит вменять ту ночь, когда стал мне свет не бел.

И я отпустил его, сломав напоследок нос,
Отрезав на пямять член и выбив на счастье глаз.
Я, словно расстрельный взвод с петлицами в цвете роз,
В витках пулемётных лент иду отомстить за нас.

Как в самом крутом кино, как в фильме про Сайлент Хилл,
Последний бойскаут жив и Фредди ведёт отсчёт,
Под хриплые дрязги нот я бросил к чертям верхи,
Спустился в притоны лжи, не думая ни о чём.

Был бармен хитёр и крут, он думал, что всё o'k,
Он мне хохотал в лицо и  в пиво подлил мочу.
Я принял его игру, тесак засверкал в руке
И впился ему в яйцо, давай, говори, молчун.

И он рассказал мне так: сегодня он был в раю,
Вагонами герыч жрал, аж пена текла из пор,
Была голова пуста, заплыли мозги в клею,
Бурлил внутри «Низорал» и в попе торчал топор.

Короче, его пришлось оставить на самотёк,
Лишив золотых зубов и сняв напоследок скальп.
Пожалуй, я просто лось: найти не могу поток,
В котором мою любовь воспел бы печальный скальд.

И тут мне врубились в лоб все знания наперёд,
Прорезал печаль маяк и дал путеводный свет:
Полину схватил циклоп, Марьяну украл урод,
Алёну поймал маньяк, случилось немало бед.

Увидел я наяву, как чёрный пустой завод
Без всяких рабочих там ритмично плавит металл,
Свирепый морской ревун проснулся в глубинах вод,
Ударил шаман в тамтам, я с жёсткой кровати встал.

Пускай desperados спят в неспешной ночной тиши,
С собою я взял шотган и дисковую пилу,
Одет с головы до пят, как в Копполе Мартин Шин,
Я вышел на автобан под свет серебристых Лун.

И вот, миновав посты, я с рёвом ворвался в цех,
Где лился из чана в чан кровавый горячий мёд.
Мир сделался так постыл, на зверском моём лице
Печатью легла печаль, осклабив зубастый рот.

Конечно, он ждал меня, одною рукой держа
Мою золотую лань, прекрасную леди N.
И, жизнь свою не ценя, разжёг он во мне пожар,
И я метнул в эту дрянь серебряный сюрикен.

Отбросив мою любовь, он драться со мною стал,
Он бил меня по лицу и бурно махал ножом;
Под клацанье злых зубов блестел на свету металл,
И дело велось к концу, и вился маньяк ужом.

И было мне нелегко, и он побеждал почти,
Ногой наступив на лоб, он речи произносил
О том, что я мерзкий скот и мир от меня спасти
Ему вот так повезло, и хватит на это сил.

А я измочален был и, в общем, всего лишён,
Я тихо лежал под ним и сдался почти уже.
Сковал его гнев мой пыл, я стал похож на скриншот,
Погасли во мне огни, подохла искра в душе.

Но тут я поднял глаза и вдруг увидал в тени
Шикарной Полины взгляд, прекрасной Алёны лик,
Весёлой Марьяны зад, и тут же зажглись огни,
Я стал сильней во сто крат и воздух продрал мой крик.

Я резал его, кромсал, за костью буравил кость,
А он, заподлист, не дох, мне лахал в лицо, урюк,
Я вырвал ему глаза, воткнул в его сердце гвоздь,
Его насадив потом на острый торчащий крюк.

Короче, добро опять, как встарь, победило зло,
Мигалок ментовских свист меня успокоил вмиг;
И начал я понимать, как, в общем, мне повезло:
Я, падая в самый низ, укрыл от маньяка мир.

Полина меня тогда, Алёна меня — ого! —
Марьяна меня тотчас так радостно обняла,
Устами впилась в уста и начался пир Богов,
Домашний воскрес очаг, пошли хорошо дела.

Большой и уютный дом, детишек кругом гурьба,
И дело идет к весне, и вдаль плывут корабли.
Закончить бы сказ на том, но снова трубит труба:
Чего-то такого мне опять не хватает, блин.

Я снова беру топор, пожалуй что, просто так — 
Я миру не всё сказал, не всё удержал в чести.
Из разных подкожных нор наружу ползёт маньяк,
И я иду на вокзал с ментами базар вести…

         ПАРФЮМЕР

Восточным ветром пахнут облака,
Остывшим пеплом пахнет у костра,
Железом пахнет жёсткая рука,
Лисою пахнет узкая нора.

А камни пахнут утренней росой
И теми, кто по ним не раз ступал,
И я теперь по ним иду босой,
И пахнет смертью горная тропа. 

А небо пахнет солнечным лучом,
А Солнце пахнет светом и теплом,
Но кровью пахнет правое плечо,
Когтями пахнет кто-то за углом.

        Но не забыть — где-то меня ждёт город,
        Белая пыль мраморных львов на лапах.
        Я доживу, я доберусь, и скоро
        Я соберу, я сохраню твой запах…

Работой пахнет камень жёлтых стен,
Железом пахнет стражник у ворот,
Движеньем пахнут сотни потных тел
И бурный городской круговорот.

А крыши пахнут криком воронья,
А мостовые — цоканьем подков.
Сплетеньем ароматов сыт и пьян,
Я чую запах пристальных богов.

Я чую запах бурных площадей,
Я чую запах лавок скобяных,
Я чую влажный запах лошадей
И белый запах выползшей луны.

        Только один запах всегда так манит,
        Что не могу не побежать я следом.
        Кажется, мир в рваном моём кармане,
        Если меня запах любви ждёт где-то.
 
Мария пахнет утренней зарёй.
Брунгильда пахнет холодом и льдом.
Сюзанна пахнет страстью и игрой.
Адель — парижским каменным мостом.

Ревекка — словно золотистый хлеб.
Элена — будто яблоневый сад.
Жюльетта из созвездья королев — 
Как персик переспелый на весах.

Свобода пахнет женской красотой.
Победа пахнет доблестью мужчин.
А я ничем не пахну. Я — пустой:
Направь меня, прошу, и научи…

        Завтра придёт снова пора скитаний,
        Прочь ухожу, запахи трав вдыхая.
        Только она будет со мной, не тая, — 
        Первой любви тонкий флакон с духами…

         АНТАРКТИКА

Стремительно поглощая меридианы и параллели,
Корабль идёт по ветру к укрытым льдинами берегам — 
Безудержно и отчаянно, лишь основываясь на вере
От радующего лета туда, где вечно кипит пурга. 

Туда, где по зову крови свою фигуру впишу я в эпос
О мужественных скитальцах, променявших домашний быт
На холод в гнезде вороньем, попытку взглядом объять Эребус,
И лёд на озябших пальцах вокруг приближающей мир трубы.

        Прости! Я думал, что доберусь, — 
        Слабеющею рукой пытаюсь писать слова, —
        Я тих…я оставляю свой груз,
        И ухожу на покой, последней будет глава — 
                Знать бы как
        Мир перевернуть кверху дном,
        Но спит божественным сном
                Антарктика!

Собаки уже устали, никто не знает, что будет дальше,
Замучил не только холод, но обессиливающая цинга,
Метель подняла восстанье, торосы верно стоят на страже
И ветер играет соло в однообразных пустых снегах.

Мы падали и вставали, рвались вперёд и за жизнь боролись,
Нам виделись силуэты: был чёрен всадник, а конь был блед…
Родная, я погибаю, но ничего — я увидел полюс — 
И смерти прекрасней этой на целом свете, пожалуй, нет.

        Прости! Я верил, что доползу, — 
        Ломается карандаш, и хочется просто спать…
        Нести мне душу свою на суд,
        Не тот, не земной, не наш, туда, где снежная гладь
                Охватит так,
        Что, руки прижав к груди,
        Кому-то скажу, мол, веди,
                Антарктика!

Достиг я заветной цели, а как обратно — не так и важно,
Ведь счастлив не победитель, а тот кто только стремится в бой.
Не быть стариком в постели! — я знаю, так бы ответил каждый,
Кто вдоль путеводной нити со мною делился своей судьбой. 

Серебряные страницы обледеневшей навеки пьесы,
Случайно выпавший роббер, невовремя выложенный марьяж — 
Оставь мою колесницу, ошеломительная принцесса,
Скажи: «До свиданья, Роберт!» и возвращайся в свой экипаж. 

        Прости! Я помню свои слова:
        Что это в последний раз, что больше я не уйду...
        Прости: я знаю, что виноват,
        Господь не забудет нас, Господь ведь гулял по льду
                Атлантики...
        Вот спит моя колыбель,
        Средь пенных морских зыбей — 
                Антарктика...

        МЭРИОН ПЬЮ

Если судьбу повело
В тёмный таёжный рассвет,
Выбрось к чертям помело,
Спи на зелёной листве.
        Мэрион, Мэрион Пью,
        Кара твоя тяжела:
        Где ты встречаешь чумную зарю,
        Где и какого числа?

Если возвращения нет,
Значит, ты сегодня умрёшь
В ярком беспокойном огне,
Сможешь ли сдержать пальцев дрожь?
        Мэрион, Мэрион Пью,
        Этим завершается мир — 
        Правда, не утратила, как посмотрю,
        Власти ты своей над людьми.

Здравствуй, мой верный палач.
Здравствуй, последняя ночь.
Слышишь ли, Мэрион, плач?
В ступе ли слёзы толочь?
        Мэрион, Мэрион Пью,
        Некуда больше идти...
        Больше не будет ни вёсен, ни вьюг,
        Мир аккуратен и тих.

         АЛЯРИН

То в парижском кафе, то в каком-то ещё 
                                элегантном местечке у центра Европы
Отдыхает прелестная дама, 
                                печально глядит в остывающий кофе на стойке,
Её тонкие пальцы стучат по поверхности 
                                реггей, играет орган-каллиопа,
Остальное пространство унылого бара 
                                пустует, а дождь, как всегда, тормошит водостоки.

        Алярин, позабудь о любви и сожги к чёрту письма.
        Надерись, как последняя шлюха, дешёвого пойла 
                                                    и выйди опять на дорогу,
        И когда тебя спросят: «почём?» с выражением, 
                                           граничащим с примитивизмом,
        Улыбнись, Алярин, и не строй из себя недотрогу.

И когда возвращается небо в свои же пределы, 
                              в которых оно было раньше,
Алярин допивает свой кофе остывший 
                              и становится пеплом на сером проспекте,
А бармен разбивает о стойку бутылку, 
                              даже мир ему кажется хуже и гаже,
И дороги одна за другой исчезают, 
                              да и город по сути не город, а дьявольский вертеп.

        Алярин, позабудь про мечты о прекрасном грядущем.
        Надерись, как портовая шлюха, поганого бырла 
                                                  и плюнь в литографию Бога,
        И когда тебя спросят: «почём?», не устраивай сцен, 
                                                   не сгущай черномазые тучи,
        Улыбнись, Алярин, и не строй из себя недотрогу.

Алярин, я уверен, ты знаешь: проблема внутри,
Но тебе остаётся чуть-чуть, остаётся немного.
И когда тебя спросят: «Ну как, Алярин? Как прошла твоя жизнь, 
                                                                                          расскажи, Алярин»,
Улыбнись, Алярин, и не строй из себя недотрогу. 

        БЕСЕДА С КАПИТАНОМ ОБ ОДНОЙ МИЛОЙ ДЕВУШКЕ
                  Зиланткон-2006

Звуки шумного бала, кружение рук,
Домино, полумаски, улыбки.
Я беру свой аккорд и включаюсь в игру,
Вырастаю в слона из улитки.

Я завидую Вам, капитан Воробей,
Вашей внешности, речи, манерам,
Иронично кривляюсь рогатой судьбе,
Пристаю к карнавальным Венерам.

        Кто-то шепчет на ухо: раз взялся — борись,
        В этом деле никто не поможет,
        Ведь поэты влюбляются в рыжих актрис,
        И пираты, наверное, тоже.

То ли шпаги скрестив, то ли плечи сомкнув,
Что неважно в конкретном контексте,
Менестрели, звеня, прославляют весну,
Коей нет, как обычно, на месте.

Но осенняя стынь и туманность дождей
Не мешают изысканным танцам — 
Я завидую Вам, капитан Воробей,
Вам в толпе не дано затеряться.

        А меня отстраняют движеньем ресниц
        На два шага от самого края,
        Ведь поэты поют для смешливых лисиц,
        А пираты за них умирают.

В общем, знать, не судьба, получается так:
Над Москвой поднимается ветер,
Уготовив мне участь бродяги-шута
На любом проходящем конвенте.

Посмотрите туда, господин капитан,
Чуть правее, у самой эстрады,
Как в углы уползает, рыча, темнота,
От её безупречного взгляда.

        Да причём тут пираты? Я память сотру,
        Не найдя в ней приятнее дела,
        Чем отправить письмо на inbox-точка-ru
        И о розе напомнить несмело… 

        ПРИГЛАШЕНИЕ НА ТАНЕЦ
                  Зиланткон-2006

Что ж вы стоите так скромно, прелестница,
Чёрные волосы, белый цветок?
Знать, кавалеры аж с жиру все бесятся,
Коли у ваших не ползают ног…

Что же стоите, ведь льётся мелодия,
Пары кружатся, играет флейтист,
Там, за окном, начинается оттепель,
Свод многозвездный прекрасен и чист.

Кто вы, испанка, цыганка, скажите мне,
Я не мастак различать племена,
Вы — королева среди небожителей,
Если неправ я, то грош мне цена. 

Стены — смотрите, они размыкаются,
В зал пробивается солнечный лик,
Пары вращаются, переплетаются
И удаляются прочь от земли.

Что ж вы стоите в сторонке, прелестница,
Вам ведь достаточно лишь подмигнуть — 
Вмиг перед вами расстелется лестница,
К трону Вселенной изысканный путь...

Слишком рассыпался я комплиментами,
Впрочем, гипербола невелика:
Быть королевам нельзя невоспетыми — 
Вот, королева, моя вам рука.

Платья и фраки, всё крутится-вертится,
Я не скрываюсь под серым плащом...
Что мы танцуем, ответьте, прелестница?
Танго, конечно же, что же ещё.

         ДИТРИХ

Беспечно движутся кадры
Документального фильма,
Идут по городу пары
И мчатся автомобили.

И где-то лают мортиры,
Ползут железные звери,
А тут — стрельба только в тирах,
Везде открытые двери.

И эта дама в каком-то
Подвальном маленьком баре
Цедит движенья альбомно
В наряде, что её старит.

Она поёт бесподобно
Под клавесинное танго.
Она — немного Мадонна.
Она — почти Марианна...

        И под аккорд из выстрелов и рёва танков
        В серебристом платье, неудобно длинном
        Полетит навстречу господину Жану,
        Полетит его Мария-Магдалина
        Дитрих!…

Танцуют дамы, а завтра
Они возьмутся за ружья.
Февраль сменяется мартом
И превращается в лужи

То, что белело на крышах,
На мостовой провинциальной,
На пожелтевших афишах,
Под городскими часами.

Она умеет быть доброй,
Она умеет быть дерзкой
Под перехлёст ми-минора,
Хитросплетенья оркестра.

Её прелестные ножки
И очи, полные страсти — 
Она богиня и кошка,
Сосредоточие власти.

        И под аккорд из выстрелов и рёва танков
        В серебристом платье, неудобно длинном
        Полетит навстречу господину Жану,
        Полетит его Мария-Магдалина
        Дитрих!…

Когда она станет страшной
И сумасшедшей старухой,
А золотистые пашни
Собой накроют разруху,

Кирпич и камень спасуют
Перед стеклом и металлом,
И я её нарисую
Такой, какой она стала.

Она навряд ли забудет
Своё последнее танго — 
Мелькают призраки, люди,
Летят частицы фанданго.

И, распрямляя морщины,
Она становится юной,
И снова плачут мужчины,
И рвутся тонкие струны,

        И под аккорд из выстрелов и рёва танков
        В серебристом платье, неудобно длинном
        Вновь летит навстречу господину Жану
        Вновь летит его Мария-Магдалина
        Дитрих!…

         МАЛЬЧИШКА КРАБАТ

Наш мельник сидит у ворот. 
Клабустер, клабастер, 
Клабум! 
Работник из дома идет. 
Клабустер, клабастер, 
Клабум!

Танцует, играет, безумствует, вьётся метелица,
Шварцвальд покрывается снегом холодным и яростным,
Но мелет в мороз и пургу Козельбрухская мельница,
Молчат деревенские, смотрит опасливо староста.

        А мельница мелет, и мелет, и мелет,
        Снуют подмастерья, таскают мешки,
        Ни знает вода ни мороза, ни мели,
        Толкая жернов, лёд дробит на куски.
        И Мастер молчит, он не знает отказа:
        Ведь каждое слово — бесспорный закон,
        И бархатом чёрным глаз правый повязан,
        А в левом пылает холодный огонь. 

И только когда наступает усталая пятница,
Слетаются чёрные вороны в комнату Мастера,
И мастер за труд с подмастерьями лихо расплатится,
Читая им белые строки из чёрного кляссера.

        А мельница мелет декабрьской ночью,
        Луна поливает Шварцвальд серебром,
        Приедет Хозяин — сегодня уж точно, 
        На шляпе сверкнув петушиным пером.
        И Мастер, склонясь перед ада владыкой,
        Таскает мешки, как простой ученик,
        Не видно под шляпой сурового лика,
        Известного всем из магических книг.

                Давай, вертись-вертись-вертись-вертись, колесо!
                Давай, крути-крути-крути-крути жернова!
                Давай, дави-дави-дави на чаши весов,
                Я слышу голос издалека, мальчишка Крабат!

Он весел, красою цветет, 
Клабустер, клабастер, 
Клабум! 
А мельник и зол и угрюм! 
Клабустер, клабастер, 
Клабум!

Гуляют на Пасху девицы по узеньким улицам,
Волшебные песни поют голосами прелестными,
А если какой-нибудь пьяный случайно к ним сунется,
То будет, конечно, нещадно отлуплен невестами.

        А мельница мелет весеннюю слякоть,
        Поют подмастерья «клабастер-клабум»,
        Певунья, не смей, златовласая, плакать,
        Твой локон, я знаю, изменит судьбу.
        А мастер не помнит печального Тонду,
        Сжимая в руке почерневший клинок,
        И снег превращается в грязную воду
        И липнет к ногам, как бездомный щенок.

А Солнце течёт, разливатся, стелется, вертится,
Серьга золотая блестит в левом ухе у странника,
Но вряд ли его приютит Козельбрухская мельница:
Не жалует Мастер бродяг, поливает их бранью так,

        Что мельница мелет, краснея при этом,
        Волнуется Михал, мрачнеет Крабат,
        Серьёзен Андруш, беспокоится Мертен,
        А Лышко спускает сердитых собак.
        Лети-удирай через горы, подлесья,
        Куда не беги ты — сюда прибежишь,
        Следит одноглазый орёл с поднебесья,
        Из норки следит одноглазая мышь.

                Давай, вертись-вертись-вертись-вертись, колесо!
                Давай, крути-крути-крути-крути жернова!
                Давай, дави-дави-дави на чаши весов,
                Я слышу голос издалека, мальчишка Крабат!

Он смел и подмогу найдет! 
Клабустер, клабастер, 
Клабум! 
Он с мельником счеты сведет! 
Клабустер, клабастер, 
Клабум!

Рождественской ночью Певунья, одетая в белое,
Придёт и объявит, хочу, мол, увидеть я мельника.
И мастер с холодным лицом, обескровленным, меловым
В сердцах проклянёт своего подмастерье-изменника.

        Чего же ты хочешь, скажи мне, девица,
        Поди, жениха, коли он ещё жив:
        Не жерди сидят чернокрылые птицы,
        Какой из них твой — на него укажи!
        Бледнеет Певунья, но нечего делать,
        Вдоль чёрного ряда бесстрашно идёт,
        Душой задрожишь — потеряешь и тело,
        Ведь мастер, как прежде, стоит у ворот.

Боится на девушку глянуть и пялится в сторону,
Небесные хоры играют нестройное «Ameno»…
Не глядя, Певунья укажет на верного ворона,
Обрушится мельница ночью, объятая пламенем.

        Сменяется тьма развесёлым «Клабастер!..»
        И в лунных пещерах скрывается мрак,
        Уходит в горящую мельницу Мастер,
        Ему всё одно не дожить до утра.
        И вскоре забудется тёмное место, 
        Поскольку всегда побеждает добро…
        Уходит Крабат, обнимая невесту,
        И мир покрывается снежным ковром.

                Давно стоит-стоит-стоит-стоит колесо!
                Давно молчат-молчат-молчат-молчат жернова!
                Давно потерян Мастера след в пространствах лесов…
                Певунья снова тебе поёт, мальчишка Крабат!

         ИУДЕЯ

Засыпает полуночный город,
Засыпают дворцы и дома,
Засыпают песчаные горы,
Засыпает и храм, и тюрьма.

            Отдыхают во тьме колесницы,
            Отдыхает колосс золотой…
            Этой ночью младенец родится
            Под какой-то безвестной звездой.

Если ночь будет дикой и бурной,
Будут молнии рвать облака,
Лик Господень ощерится хмуро,
И жестока Господня рука.

            Если грозы ударят набатом,
            Небо станет земле палачом,
            Он, конечно, родится, родится Пилатом
            И возьмёт Иудею с мечом.

Если ночь будет мрачной и тёмной,
Если город окутает мгла,
Будут виться и биться муссоны,
Коим несть, как обычно, числа,

            И земля затрясётся от блуда,
            И пойдёт красота по рукам, 
            Он, конечно, родится, родится Иудой
            И продаст Иудею врагам.

Если ночь будет чистой и светлой,
Засияет над миром Луна,
Пролетит золотая комета
Завершится чума и война.

            Будет небо божественно синим,
            Как высокий прозрачный порфир, — 
            Он, конечно, родится, родится Мессией
            Иудеей накрыв этот мир.

Засыпает полуночный город,
Засыпают дворцы и дома,
Засыпают песчаные горы,
Засыпает и храм, и тюрьма.

            Отдыхают во тьме колесницы,
            Отдыхает колосс золотой…
            Этой ночью младенец родится
            Под какой-то безвестной звездой...

        ОДНОКЛАССНИЦА

Какое небо — поди пойми его,
Оно змеится тебе за шиворот:
Не доведёт твой язык до Киева,
А лишь до кладбища — как паршиво-то.

        И чёрно-белое население
        Течёт вокруг, языками дразнится,
        А ты влюбляешься, без сомнения,
        В свою прошедшую одноклассницу.

Не прошлым жить — верно, знать грядущее,
Хотя порой бы вернуться в прошлое,
Когда мы жизни уже научены,
Поскольку в жизнь мы кем-то брошены.

        Работа, дом, да какая разница — 
        Не так и плохо на этом глобусе,
        Но ты влюбляешься в одноклассницу,
        Случайно встреченную в автобусе.

И ты не можешь припомнить имени,
Глаза, улыбка, и неуверенность,
Что стоит помнить — поди пойми её,
Пять лет не видел — всё перемерилось.

Переменилось и стало яростным,
И стало радостным, и стало временным,
Она была в вашем классе старостой,
А ты — поэтом, под настроение.

        Побриться можешь и перекраситься,
        И понадеяться на всё, что сбудется…
        …Но ты влюбляешься в одноклассницу
        И улыбаешься ей на улице.

         СДЕЛАТЬ ПОПЫТКУ

Попытка сделать что-то другое,
Сменить одежду, внешность и пол,
Попытка вырваться из покоя 
Путём восшествия на престол,

Попытка из сети реанимаций
Вернуться в обычный предметный мир,
Попытка пробить, прорваться, продраться,
Восстать над маленькими людьми,

        Попытка внезапно стать якобитом,
        Стать санкюлотом, стать палачом,
        Купить в «Спортмире» бейсбольную биту,
        Не сомневаясь уже ни в чём,

        Полезть на рожон, сорваться с крыши,
        Упасть на камни и умереть,
        А может, напротив, лететь всё выше
        И в солнечных всполохах угореть,

Попытка пробить бетонную стену
Своей окровавленной головой,
Попытка разрезать ногтями вены
И этим суметь обмануть конвой,

Попытка ограбить небесные хоры,
Подставив обветренное лицо
Дурным кривотолкам и разговорам,
И стать отъявленным подлецом,

        Попытка узнать конкретные лица
        Среди переполнившей мир людвы,
        Попытка расслабиться и влюбиться,
        Попытка себе показаться живым.
 
        Но держится всё на убогой нитке:
        Опять понедельник — грудью на дзот.
        И главное — сделать, сделать попытку —
        Попытка не пытка, авось повезёт.

         ДОРОЖНЫЕ ВОЙНЫ

Дорожные войны — серьёзное дело, от них никуда не уйти,
По белой пустыне несутся куда-то потоки песчаных лисиц.
Дороги сплетаются в чёрные кольца, встречаются чьи-то пути,
И я выползаю серебряной мухой на road to hell sixty six.

И я понимаю: не всё так чудесно, как мне говорила весталка,
Играет песок на шипованных шинах, в броне отражается Солнце,
Надёжен, заряжен, начищен, блестит пулемёт на капоте «Мустанга»,
Железное брюхо машины несёт годовые патронные кольца.

Дорожные войны — раскладка колоды под соло бубновых тузов,
Ритмично кладущих червлёные дыры на тело прелестной Мерлин.
Четыре бронированных монстра за мною идут колесо в колесо,
Рисунок протектора знаки Наска образует в пустынной пыли.

И я понимаю, что это дорога к бессмертью под музыку танго,
Ревущей слепым диссонансом из радиоточки под пуском снаряда,
Готовы кромсать, ковырять и увечить шипы на колёсах «Мустанга»,
Железное брюхо опять отражает разбитую муть автострады. 

Дорожные войны — надёжное средство от скуки и прочих вещей,
Домашних хозяйств, телевизоров, офисов, кухонь, стиральных машин.
Резной амулет на запястье шофёра и старый рубец на душе —
Единственно верные части характера в сфере бесстрашных мужчин.

И я понимаю, что каждый из нас — как ни странно, взаправдашний сталкер,
Пустынную зону по диагонали стремительно рвущий на части.
И бьются вовсю лошадиные силы под длинным капотом «Мустанга»,
Поскольку осталось всего полминуты до самого высшего счастья.

Дорожные войны...