Это чувство, доступное только волкам: 
Глухо щёлкнул на лапе железный капкан 
И волчица застыла, почувствовав: с мужем несчастье.
Волк рычал и скулил, повторял: уходи,
Звонко волчий мотор колотился в груди,
Разрывая волчицу на две равноценные части.

Ты не можешь помочь — так спасайся, беги,
Потому что когда загремят сапоги,
Я сумею сдержать их — и к чёрту, что я искалечен.
И она уходила в глухие леса,
Но потом возвращалась, прищурив глаза,
И смотрела, как он поднимается людям навстречу. 

        То ли волчий закон, то ли просто судьба,
        То ли сердце стучится в ребристый набат,
        Но я вою на шум океана с Нью-Йоркского пирса.
        Этот город во мне вызывает любовь
        Даже к Третьему миру — но я не готов
        Отказаться от шанса сюда через год возвратиться.

        Вероятно, во мне просыпается страх,
        Ежедневный кошмар не дожить до утра,
        Как не вырвать дроблёный сустав из железного плена — 
        Но при этом такая разруха в груди,
        Что, садясь в самолёт, я молю: упади
        И прими Атлантический штиль за бетонную стену.

А волчица тем временем вышла на свет,
Лихо щёлкнув зубами далёкой Москве,
И отправилась дальше на запад — свирепый и пряный,
Потому что такие, как мы, никогда
Не находят по жизни свои города,
Продолжая лететь над холодным пустым океаном.

Предпоследнее слово сходящего в лимб:
Чересчур далеко до ближайшей земли,
И небесная твердь подминает атлантовы плечи.
Остаётся лишь верить: ты молча глядишь,
И тебе наплевать на моё «уходи»,
Вот тогда-то я скалю клыки и встаю им навстречу.

         ГОВОРИ

Говори, говори, не молчи, пожалуйста, в этом ли смысл такой любви,
На единственной ночи каркас натянутой — от заката и до зари, — 
Если хочешь пожаловаться — пожалуйся, хочешь поймать меня — так лови,
Точно кошка, играющая с котятами, коготки свои убери — 
Говори, говори…

            Если время закончится этим вечером, поезд исчезнет в тоннеле, и 
            Никогда уже больше здесь не появится, тридцать часов безупречной тьмы
            На плацкартной полке, где делать нечего, и две уходящих в ничто змеи
            Направляют мир, и за ними тянется то, что сказать позабыли мы.

Говори, не молчи, говори, прекрасная здесь непогода стоит; ты в платье
Идешь по набережной к художке, и тихий шёпот звенит внутри — 
Нужно ехать на юг, ну, к примеру, в Астрахань, жарить яичницу на асфальте,
В Приволжском затоне болтая ножками, в общем, об этом и говори — 
Говори, говори…

            Как плывущие в бурю вдвоём на ялике, наверняка выбирая утлый,
            Так и я прохожу под огромной статуей, молча глядящей на Третий Рим,
            Даже воздух здесь помнит тебя, и яблоки пахнут в пакетике так, как будто
            Весна наступила, за лето ратуя, значит, об этом и говори — 

Говори, говори, не молчи напрасно, не в этом ли смысл такой Москвы,
На единственной ночи каркас натянутой — от заката и до зари, — 
По дороге к вокзалу запомни краски, возьми их с собой, уезжай, увы,
И рисуй этот город с его театрами, как он полощется и горит,
Говори, говори…
Говори, говори…

         МАХА

        Город, 
как ни странно, легко тебя принял в объятья, признав за родную,
и, любуясь тобой, ненадолго забыл, что зовётся Гоморрой,
что зовётся Содомом и косит приехавших напропалую,
он влюбился в тебя, как способна в Гвинплена влюбиться слепая.
        Роем 
поднимаются осы над сладким; я слышу их трепетный шорох;
они чуют твой запах, лавандовый мёд, и стареющий Гойя, 
обернувшись к мольберту, конечно, напишет тебя обнажённой
и умрёт от инфаркта, поскольку искусство себя исчерпает.

        Сцена
твоего дефиле — коридоры метро; наутилусы в камне,
безупречно застыв, вспоминают наивный мирок эоцена.
Обними этих верных свидетелей тьмы, прикоснись к ним руками
и почувствуй себя среди их разноцветья Сикстинской Мадонной.
        Рамы
на картинах великих покрылись пушистой серебряной пылью,
но тебе ли не знать, что любовь проверяется временем? Мрамор
сохранит отпечатки твоих незаметных для скульптора крыльев,
ты застынешь навеки под взглядом усталого Пигмалиона. 

        Лето
наступило внезапно, в листву погружая каштаны и клёны,
бесконечной зимы не бывает, всё мимо проходит, и это,
безусловно, пройдёт, как разметил гравёр на кольце Соломона,
то, что где-то в далёком столетии мы называли любовью.
        Плаха — 
это просто ступень, на которой снимаются всякие шоры,
и становится ясно: цени, что имеешь, прекрасная Маха, 
если Гойя умрёт, то никто не напишет тебя обнажённой,
потому береги его, Маха, покуда он рядом с тобою. 

         ДЕЗЕРТИР

Никогда не скучай по далёким, чьи встречи с тобою давно сочтены;
Расстояние — лучшее средство от всяких невзгод.
Но когда мы, скажи мне, увидимся вновь? Вероятно, во время войны, 
Без сомнения должной начаться на будущий год. 

         Император командует, духи встают, автоматы трясутся в руках,
         За далёким кордоном сверкает чужая земля,
         Ну а я уезжаю в глухую тайгу, где лишь сосны глядят свысока,
         Где ни стройных гигантов Нью-Йорка, ни башен Кремля. 

Приходи ежедневно с работы домой, ожидая известий с фронтов,
Поднимай одинокий бокал за здоровье солдат.
Твой мужчина вернётся с медалью, а ты его встретишь с букетом цветов,
И уже не посмеешь его отпустить никуда.

         То ли щёку ресницы щекочут едва, то ли жилка дрожит у виска,
         То ли просто дыхание льётся движениям в такт.
         И под сердцем шевелится новая жизнь, но на сердце при этом тоска,
         Потому что ты чувствуешь: что-то отныне не так.

И когда-нибудь много столетий спустя я решусь и оставлю тайгу, 
Объявлюсь — облинявший, обросший — в блестящей Москве.
И ты спросишь меня — почему ты ушёл? Почему меня отдал врагу?
И к несчастью я знаю единственно верный ответ. 

         Твой мужчина однажды вернулся домой, героическим лавром увит,
         Ты ему приготовила первый гражданский обед.
         Ну а я-то при чём? Дезертиру войны должно быть дезертиром любви,
         Потому что нет хуже лжеца, чем солгавший себе. 

         СНИМАЙ

Бесконечно далёкая призрачно-белая тьма.
Переход надпространства снегов в подпространство травы. 
Это лучший из способов медленно съехать с ума,
Растворившись среди черноты, белизны, синевы.
Посмотри на блистающий мир сквозь стеклянный проём,
Перепутай нажатием спуска сентябрь и май —
Это право твоё, абсолютное право твоё.
Эти горы твои, так снимай их, снимай их, снимай — 
Снимай, снимай, снимай

            Так, как будто ты можешь поймать в объектив
            Хотя бы малую долю того, что видишь вокруг.
            Так, как будто ты можешь себя обмануть,
            Выдав снимок за явь.
            Солнце — всего лишь синица в твоей горсти,
            Бесконечный небесный свод — единственный друг,
            Всё, что под ними, — рисуй, мешай, баламуть,
            Вспышкой своей буравь.

Ледяная стихия. Беззвучные реки камней.
Уплотнённый следами ратраков рождественский фирн.
Безупречные трещины в новорождённой весне.
Источаемый ими во тьму светоносный эфир. 
Чёрно-жёлтые флаги сухие ветра теребят — 
Под изящной ладонью лавины — ты знаешь сама —
Ожидай, когда нежность стихии обнимет тебя,
Подними на неё стекленеющий взгляд — и снимай,
Снимай, снимай, снимай

            Так, как будто ты можешь  поймать в объектив
            Хотя бы малую долю того, что сводит с ума,
            Так, как будто ты можешь от света устать, 
            Солнце держа в горсти.
            Горы — беспечно звенящий в тебе мотив,
            Бесконечный небесный свод — им храм и тюрьма,
            Всё, что под ними, — ты, и ты хочешь летать, 
            А значит — лети.

            Так, как будто способен поймать объектив
            Хотя бы крошечный отблеск твоих смеющихся глаз.
            А там, за окнами, слышишь, как ни крути,
            Рвётся и бьётся май.
            Так, как будто снега призывают: лети,
            Так, как будто снега призывают: прости,
            Так, как будто вздыбились горы для нас —
            Так и снимай,
                        Так и снимай,
                                    Так и снимай. 

         ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ МАРШ

В другой стране, где перепутать с низом
Нельзя ни верх, ни даже левый бок,
Я выключал раз в месяц телевизор,
Но больше часа выдержать не мог.
            Какая мгла, какая к чёрту скука,
            Когда манит окно в прекрасный сад — 
            И я любил красавицу Икуку
            И твёрдо знал, что Д’Артаньян усат.

А бал был бел — цитируя поэта — 
И светел сон, и джинсы хороши,
Когда внезапно началось про это
С телеэкрана литься от души,
            Я полагал, что это лишь на время,
            Я полагал,  что разум победит,
            Но ухмылялся господин Каренин,
            Заманивая Анну на пути. 

Теперь любой канал боюсь включить я,
Поскольку это даже не смешно — 
На нас глядит сурово, как учитель,
Парадно приодетое говно.
            Оно смеётся дерзостно и метко,
            И кажется, давно уже всерьёз
            В моей стране, подобной старой клетке,
            Неоднократно вынесшей митоз.

Оно вещает, пишет, пляшет, пашет,
Из фразы генерируя контекст,
Который так порой бывает страшен,
Как не страшны гаррота или крест. 
            Оно грозит, дыша крутым парфюмом,
            Испепелить Америку давно,
            Но я-то знаю — где-то под костюмом
            Оно, конечно, пахнет, как должно.

В моей стране, где перепутать с низом
Легко и верх, и даже левый бок,
Я как-то раз наладил телевизор, 
Но ни минуты выдержать не смог.
            Пускай рука другую моет руку — 
            Я возвращаюсь в дивное вчера,
            Где ждёт меня красавица Икука
            И дружный рёв: пора, пора, пора. 

         ЧИКАГО

Там, где закончится время,
Выстрел прорвёт тишину — 
Лучшее средство от прений,
Средство закончить войну.

          Бей без прицела, но метко,
          Строй своих мальчиков в ряд...
          Это Чикаго, это Чикаго, детка — 
          Здесь стреляют больше, чем говорят.
                    Это Чикаго, детка...

Здесь, между тёмных империй,
Созданных заупокой,
Каждая женщина верит
В лучшую участь другой.

          Спи в освинцованной клетке,
          Жди полицейский наряд — 
          Это Чикаго, это Чикаго, детка,
          Здесь стреляют лучше, чем говорят,
                    Это Чикаго, детка...

Тут безупречно спокойно — 
Зелень, свобода и мир.
Тихо шагает конвойный,
Молча идёт конвоир.

          Пой про себя свой молебен,
          Путь, мягко выстланный в ад...
          Welcome to Moscow, welcome to Moscow, baby — 
          welcome to Moscow, baby —
                    Здесь не стреляют.
                              И не говорят.

         НЕ СУЩЕСТВУЕТ

Замедляется всё, за окном мелькает вокзал,
Машинист завершил свою вахту почасовую,
Вот представь себе, дружок, ты ехал в Казань, 
А теперь понимаешь — Казани не существует.

И казалось бы — дамба, Волга, Кремль, мечеть,
И казалось бы — нет разночтения показаний,
Но представь себе, что нет за окном Казани,
Хотя в старых книгах можно о ней прочесть. 

          А затем, дружок, представь, ты летишь в Нью-Йорк,
          Обтекают крыло за окном воздушные струи,
          И в наушниках, скажем, «Зимовье зверей» поёт — 
          Но ты вдруг понимаешь — Нью-Йорка не существует.

          Не горят на Манхэттене яркие фонари,
          Рождество на носу, не видать ни единой ёлки.
          Где-то есть Париж и Рим, только нет Нью-Йорка,
          И тебе не заменят его ни Париж, ни Рим.

А теперь, дружок, представь, ты ищешь её,
Как английский моряк искал свой последний полюс,
И неважно, Казань это всё же или Нью-Йорк,
И тем более — самолёт это или поезд.

Ну давай, проворачивай в ране солёный нож,
Представляя её прекрасную и живую.
Просто помни — такого места не существует,
Ты уже никогда и нигде её не найдёшь.
         Просто помни — такого места не существует,
         Ты уже никогда и нигде...