Сайт Тима Скоренко Сайт Тима J. Скоренко Обо мнеЖЖКонтактная информация
Сайт Тима J. Скоренко
Сайт Тима Скоренко
Журналистика и PR Популяризация науки Проза Стихи Песни Другие проекты
Сайт Тима Скоренко
Сайт Тима Скоренко
Стихотворения Переводы Учебник стихосложения Публикации Премии
Сайт Тима Скоренко
2020 2016 2014 2013 2012 2011 2010 2009 2008 2007 2006 2005 2004 Алфавитный список
Сайт Тима J. Скоренко


        ОДНИМ ПЕРОМ

Пиши, пиши, никто не ведает
Того, что ты,
Провалы делая победами,
Поставишь встык
Материки и поколения,
И города,
Мы все — твои военнопленные,
Мы — навсегда.

Мы опустели, мерно съехавши
С нагретых мест,
Подобные ошмёткам ветоши,
Забыли текст,
Я знаю, знаю: это мелочи,
Но с этих пор
Ты не диагноз, моя девочка,
Ты — приговор.

Глотать свинец — не в наших правилах,
Мы — пустота,
За что ты нас таких оставила,
Моя звезда?
Проглотим мы тебя — и выплюнем,
Ты станешь мной,
И ей, и им — пустой и зыблемой,
Слепой, смешной.

И мы падём — чумные, ветхие —
К твоим ногам
Поняв, что стала ты безветрием,
Мой ураган.
И ты смолчишь — свободно, искренно. 
И грянет гром,
Поскольку мы с тобой написаны
Одним пером.


        МОНОЛОГ ОХОТНИКА ЗА ПРИВИДЕНИЯМИ

    Милая Джейн, я пишу из пустого дома: мрачно и грустно, течёт с потолка вода. Мы не знакомы, конечно, мы не знакомы, впрочем, знакомы мы не были никогда. Ты умерла до меня лет за двести где-то или чуть меньше — мне сложно считать года, ты умерла — я уверен — погожим летом, праздничным вечером выбравшись в никуда; ты попросила себе приготовить ванну, ты приказала служанке идти домой, это решение было слепым, спонтанным, необратимым, как тень за твоей спиной. Узкий флакон, отдающий миндальным мылом, стрелки часов, убегающие вперёд. Пей, моя девочка, бренная жизнь уныла, лей эту сладость в едва приоткрытый рот, капай на пальцы, глотай через силу, с хрипом, бейся в истерике, брызгай на пол водой, бойся шагов наверху, подчиняйся скрипам, будь ослепительной, сильной и молодой. Будь молодой, оставайся такой в альбомах, радуйся лету, и осени, и весне. Милая Джейн, я пишу из пустого дома, где лишь твоя фотография на стене.

    Милая Джейн, я приехал к тебе с ловушкой, с кучей приборов и датчиков в рюкзаке, в каждой из комнат расставил глаза и уши, видеокамера в таймере на руке, тонкие ниточки, масляные пороги, чуткие сенсоры, точно как на войне. Волка, как знаешь, наверное, кормят ноги; призраки кормят подонков, подобных мне. Милая Джейн, я же знаю: ты здесь, я чую. Дай мне отмашку, позволь мне тебя найти. Мог бы и силой, конечно, но не хочу я, мало ли что там проявится впереди. Был особняк, а теперь — только левый флигель, стол и бумага, изорванный мой блокнот, где номера, города, имена и ники, а на последней странице — наброски нот. Да, я пишу иногда, в музыкальной школе раньше учился, но бросил почти в конце. Школа казалась тюрьмой. Что ж, теперь на воле. Воля сполна отпечаталась на лице. Годы и бары, уже не боишься спиться, меряешь время в проверенных адресах. Главное в нашей профессии — не влюбиться в жертву, почившую пару веков назад.

    Милая Джейн, я уже отключил сигналы, выбросил камеры, записи скопом стёр. Что ещё нужно, скажи, неужели мало? Может, из сенсоров мне развести костёр? Я расслабляюсь, сожми мои пальцы, леди, нежно води по бумаге моей рукой! — Джейн, изначально всё шло не к моей победе, и вот, пожалуйста, кто я теперь такой… Суть ведь не в том, что тобой я пробит навылет, в дом твой пробравшись, как будто коварный тать — просто со мной не хотят говорить живые, даже когда очень хочется поболтать. Мёртвым — неважно, они же сказать не могут, могут ли слышать — пожалуй, ещё вопрос. Верю, что да. И поэтому не умолкну. Слушай меня. Я давно говорю всерьёз. То есть пишу, потому что так много проще, можно подумать, во фразы сложить слова. Милая Джейн, извини за неровный почерк, так научили, а сам я не виноват. Время идёт. Я умру — и такое будет. Верю, надеюсь и знаю, что ты там есть. Всё, мне пора. Я опять возвращаюсь к людям. Нужно проверить ещё два десятка мест.

    Милый Симон, я пишу тебе, сидя в ванной, прямо на стенке рукой вывожу слова. Ты мне приснился: красивый, но очень странный, ты мне писал, что два века как я мертва. Я оставляю тебе это фото, милый, дагеротип — к сожалению, лучше нет, — и ухожу: для того, чтобы можно было встретить тебя через двести грядущих лет.


        ПАМЯТИ ОЛЕГА ЯНКОВСКОГО

Иду устало, сгибаясь низко, по-стариковски,
Свалившись в кресло, канал включаю и слышу плач.
Мне сообщают: сегодня умер Олег Янковский,
Барон немецкий, поэт Рылеев, дракон, трубач. 

Я не смотрел половину фильмов, где он снимался,
Меня волнуют, простите, вести с других полей,
Но если роли для эрудитов уходят в массы,
То это значит, что нужно больше таких ролей.

Пред ликом смерти равны и кролики, и удавы,
Бечёвка рвётся, трещат опоры, крошится мел.
И я исчезну. Но я имею на это право,
А вот Янковский — или мне кажется? — не имел.


        ГАДКИЙ У.

У любого батяра свое разуменье ада:
Кто боится огня, кто до жути страшится льда.
А, к примеру, утёнок случился настолько гадок,
Что ему преисподней служила сама вода. 
Даже мама — и та отказалась кормить сколота,
Не уверенной будучи, кто он и от кого…
Хотя помнила, впрочем, как тот белоснежный кто-то,
Поглядев на неё, доставал своё естество.
Даже самбо — не так уж и плохо, меланджен даже,
Для межрасовых браков, по сути, предела нет,
Но вот утка и лебедь, простите, куда уж гаже,
Дай-то Бог не увидеть такое в кошмарном сне.
И утёнок ползёт, кувыркается, кушать просит,
Но что куры, что гуси — все матом его честят,
Мол, проваливай, мерзость, жратва по тебе — отбросы,
А нормальная пища — для правильных, мля, утят.

Но он выживет, так как уроды всегда живучи,
И не селезень вроде, и с лебедем — не ахти,
Накачает на мусоре мышцы, куда уж круче — 
Оснастится бантлайном и сразу вернётся мстить.
Безусловно, с курятника страшный начнёт он танец,
Разметает по стенам ошмётки гусей и кур,
А для уток уже подготовлен комплект утятниц,
И под ними — огонь, возникающий по свистку.
И останется мама, и будет просить пощады,
Ты же сын мой любимый, прости меня, наконец…
Но сожмёт её горло бесстрастно чумное чадо,
А затем прохрипит через силу: «Кто мой отец?»
Да ты знаешь и сам, что тебе этот жалкий лепет,
Ты же видел, как белый король улетал на юг.
Соответственно, ты понимаешь, твой папа — лебедь,
А тебе при сражении с лебедем — всё, каюк.
То ли дело стрелять от бедра в беззащитных уток,
То ли дело кромсать на ошмётки тупых гусей,
А вот лебедь во гневе, дружок мой, настолько жуток,
Что на птичьем дворе от него убегают все.
И, помимо того, он давно улетел куда-то,
Уже много недель ничего не слыхать о нём.
Перестань, утконосый, не строй из себя солдата,
Ты обычный гибрид, возвращайся в свой водоём.

И ломает уродец оружие о колено,
Отпускает мамашу и тихо уходит прочь.
Просто дура, не знавшая расовой гигиены:
Разве можно, её размочалив, беде помочь?..

Суть не в том, что восстал наш герой — и восстал кроваво,
Суть не в том, что окрасилась красным одна река. 
Просто если ты, друг мой, имеешь на что-то право,
Не стесняйся за ним возвратиться с ружьём в руках.


        НЕМНОГО О СВОБОДЕ СЛОВА

Никаких катаклизмов. Спокойны под нами плиты,
Не рождают двуглавых чудовищ глубины вод.
Я люблю свой народ. Только он — против Ларри Флинта,
И на данный момент мне не нужен такой народ.

Ужасает меня не опасность военных действий,
Не подземный террор, не шахиды на всех углах,
Не железные псы, пожирающие младенцев,
Не по тёмным проулкам плодящаяся урла — 

А отсутствие права на слово, которым можно
Сокрушать государства и праведный суд вершить,
Расставлять по местам, по церквям и по цвету кожи,
По оттенку волос и по выкройке паранджи.

Поменялись слова — только слава осталась та же,
Манекены по-прежнему ходят голосовать,
И над ними сурово стоит с батогом на страже
Человек, под контролем которого все слова.

У меня есть права выбирать по себе учебник,
По себе выбирать отношение к меньшинству,
Индустрию разврата из области развлечений,
Кишинёв и Канберру, Монровию и Москву,

И свободу, в границах которой не будет сплина,
И дорогу назад, если я не хочу вперёд…
Я люблю свой народ. Только он — против Ларри Флинта,
И на данный момент мне не нужен такой народ.


        ВОЗВРАЩЕНИЕ

    С известных полотен, из белых квадратов кроссворда, с потёртых страниц, с гобеленов на серых стенах спускается в новую Францию Генрих Четвёртый и смотрит угрюмо, во что превратилась страна. Он видит безвластие, пошлость, доносы, поклёпы, он видит не то, что хотел бы — и это сигнал к тому, чтобы снова вернуться обратно в Европу, сжимая в стальном кулаке торгашей и менял, тяжёлой ступнёй прижимая к земле президентов и кости министров стальными зубами дробя — вернуться в Париж. В Копенгаген. В Вестминстер. В Сорренто. Вернуться туда, где давно ожидают тебя.

    И ты возвращайся, мой друг, ты вполне ожидаем в десятке-другом городов, не считая Москвы: взывают к тебе дребезжащие ночью трамваи и насмерть завязшие в камне подъездные львы, тебя ожидают печальные кариатиды, несущие тяжесть столетий на хрупких плечах. Раз имя твоё засветилось в анонсах и титрах, будь добрым теперь за известность свою отвечать. Когда бы ты был просто пешкой на шахматном блюде, печальным солдатом с одной оловянной ногой, тогда бы ты мог оставаться в тепле и уюте, сидеть на трофейных харчах — но ты был бы другой. А ты настоящий успел превратиться в легенду, в объект поклонения, в лучшую бомбу для масс. Вернись в Петербург. В Братиславу. В Рейкьявик. В Сорренто. Ты нужен не где-нибудь, друг мой, а здесь и сейчас.

    И вы возвращайтесь, любимцы рабочих предместий, из мраморных комнат — в лачуги, откуда пришли, из мира продажной любви и рассчитанной лести обратно к крошащимся комьям бесплодной земли. Здесь звёздное небо — не смог, как в промышленном центре, здесь сложные женщины, стойкие к вашим деньгам, и это бесценно, настолько, собратья, бесценно, что стоит упасть к их изящным точёным ногам. Дорога обратно не стоит ни пенса, ни цента, ни выстрела в воздух, ни взгляда Венеры в мехах — вернитесь в Марсель. В Бужумбуру. В Тирасполь. В Сорренто. Дорога свободна, погода на редкость тиха.

    А я не вернусь. Никуда, никогда, ниоткуда. На выкрики всех пустобрехов отвечу: нельзя. Чума и проказа — полезней, чем просто простуда; враги несомненно важнее, чем даже друзья. Я лучше наделаю новых прекрасных ошибок, я сделаю что-то не то и, конечно, не так, пройду через сотню Гунибов, Цзиньчжоу и Шипок — везде проиграю и буду, как раньше, дурак, и слово своё променяю на хлеб и на воду, на место у печки, на чей-то закадровый смех, на то, чтобы каждое утро — другая погода, трава в январе, а в июле — серебряный снег. И линия жизни ползёт по руке эвольвентой, куда ни смотри — отовсюду растут города. Я еду в Бангкок. В Тегеран. В Хониару. В Сорренто. Я там не бывал — и поэтому еду туда.


        ПАМЯТИ ЛЕХА КАЧИНЬСКОГО

Итак, самолёт взлетает вверх. Кто находится в нём?
Один президент по имени Лех, один его мажордом,
Одна супруга, министров — два и трое военных лиц...
Но «Ту», прорезав туман едва, камнем падает вниз. 

Итак, самолёт ныряет вниз. Что нам это даёт?
Отличный повод из-за кулис открыть свой зубастый рот,
Сказать, что заговор, что война, спецслужбы полить дерьмом,
Сказать, что это, мол, так и на — всем, кто летел на нём.

Конечно, это самарский завод в аварии виноват,
Вперёд, инженеров его на дзот, и может быть, сразу в ад.
Не можешь думать — иди мети, тут дворников недочёт,
А ты закончил своё МАТИ — и строить, блин, самолёт.

А может, страшный какой бандит министров решил скосить,
И бомбу он примотал к груди, и спрятался под шасси. 
Возможно, это глава ФСБ. А может быть, ЦРУ:
Тут А и Б на одной трубе в глубинах рублёвых руд.

Ну ладно. Собственно, кто о чём — опасно летать, друзья,
Тревожно в небе и горячо и, молниями грозя,
Оно не смотрит, кто на верхах, а кто — дрожащая тварь,
Мы все для неба — одна труха, один разменный товар.

Доброе утро. Взлетает вверх какой-либо самолёт.
В нём — президент по имени Лех, супруга, солдат, пилот.
Мне кажется, стоит забыть чины, заслуги и прочий класс,

А просто помнить, что все равны. 
И небо отпустит нас.


        ПРОЧЬ ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ

    Оставь мне совсем немного — брелок с цепочкой и несколько фотографий на чёрный день, поставь, наконец, диэрезис над «ё» и точку в конце этой фразы. И больше не ставь нигде. Уйди из меня, потому что внутри нет места, отправься туда, где и так ты живёшь давно: когда бы я был из другого, дрянного теста, я сам бы изгнал тебя прочь безо всяких «но». Оставь мне моё, ведь не кесарю жаждать божье, оставь мне три слова, я их подарю другой, оставь мне на память лишь запах волос и кожи, а свет забери, так как я заслужил покой. Оставь меня мне: не лететь же теперь с тобою, известно: рождённому ползать летать — никак. Я сдался без боя: так сдайся и ты без боя, без лишних эмоций, без выстрела и броска.

    Да кем бы я ни был — великим слепцом Гомером, солдатом удачи, родившимся в эту ночь, ловцом привидений, испанским карабинером — ты вряд ли сумеешь мне чем-то ещё помочь. Ты думаешь, ты убежала? Ты веришь в это? Мне лучше известно, поскольку во мне есть ты. Зима за зимой: никакого, как прежде, лета и сгустки чудовищной, давящей темноты. Тебя не должно волновать, что со мною сталось; я умер — неважно, я спился — и чёрт со мной. Когда-то мы жили всего-то лишь в двух кварталах: тогда ты себя отделяла глухой стеной. А нынче, когда расстояния стали больше не в тысячу раз, а как минимум тысяч в пять, ты вдруг объявилась в моей театральной ложе и ну там резвиться, буянить, играть, стрелять.

    Оставь мне немного — свой адрес на всякий случай, поскольку кто знает, что ждёт меня впереди, я мог бы стать лучше, но ты-то не станешь лучше (куда уже лучше!) — так прочь из моей груди. Возьми себя, слышишь? Возьми, забери за море свой взгляд в бесконечность, свой голос, свой внешний мир, возьми целиком, ничего не оставь со мною, помимо трёх слов. Их оставь, а себя — возьми.

    Ну вот, я ушёл в тавтологии, дебри смыслов, забыл о начале, запутался под конец. Летят календарные сказки, простые числа, дракон умирает, красавицу ждёт венец. Я слился в ничто, убегая от главной темы, кому — подмигнуть, а кому — помахать рукой. Пока ты во мне, я, как внутренний сбой системы, себя не могу навсегда подарить другой.


        КОНУРА

    Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома, всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо, вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот. Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской речка. А потом обрушилась война.

    Серые мужчины в кителях, лица, точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги, над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой пялились в окно.

    Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза, только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом был, признаюсь, я. У меня была своя семья — мама, папа, младшая сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца — убили наповал. Выросла сестрёнка — хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль — хоть сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.

    Только ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты. Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке — такую же в живот. В церкви — одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.


        СМОГ

Сгущается смог над Москвой — не скажу, что плохо,
Поскольку в такую погоду идут стихи,
Поэтому нынче терпи эту гарь, дурёха,
Терпи этот новый удушливый Сайлент Хилл. 
Горит вся Россия — ну что же, в преддверье ада
Пора бы привыкнуть к такой расстановке сил,
Но ты говоришь, что темнеет в дыму помада,
И волосы только помоешь — опять в грязи.

Горит под Самарой — а смог над Москвой витает.
Горит в Волгограде — а дым, как всегда, в Москву.
Терпи, моя бледная, бедная, золотая,
По крайней по мере пока я в тебе живу.
Лови эту мерзость губами стальных заводов,
Оксиды азота, туманный аэрозоль —
Дыши в остальное, свободное время года,
А нынче терпи и пожарников не мусоль.

Когда я закончу поэму, тогда, пожалуй,
Тебе разрешу я очиститься от греха,
И выцедить яд, и извлечь из пореза жало,
И выжать все соки из красного петуха.
Тогда отдохнёшь, небо станет огромным, звёздным,
Мы снова достанем рефлекторный телескоп,
И будем сидеть на траве у подъезда поздно
И чувствовать Бога прожилками у висков.

А нынче держись, не давай обрушаться крепям,
Ты выдержишь, выстоишь, что тебе этот червь.
Ты столько веков собирала дымы и пепел,
И столько же раз побивала крестами черв,
Что хватит мне плакаться, город — картина Босха,
Ищи виноватых — и каждому батогов,
Пиши на коричневых знаках «Welcome to Moscow»
И смогом приветствуй пришедших дышать врагов.


        УКОЛ

    Доброго вечера, Хельга, пора ложиться. Да, нам не видно, но где-то встаёт Луна, где-то она освещает раздолья житниц, где-то на сельских угодьях лежит она, где-то она попадает в пустые окна, где-то заморских целует во сне княгинь… Спи, дорогая, ты с нами не одинока, к нам ни за что не сумеют пройти враги. Шприц, дорогая, ты помнишь — бывало раньше. Просто укол и не более, раз — и нет. Это полезно — ты станешь стройней и краше всех остальных, кому тоже двенадцать лет.

    Доброго вечера, Хильда, спокойной ночи. Это всего лишь укол, принимай как есть. Мало ли, юная фройляйн, чего ты хочешь, будешь послушной — хотя бы пока мы здесь. Да, неуютно: ни солнца, ни даже ветра, серые стены и воздух весьма тяжёл. Помни, хорошая: скоро наступит лето, будет уютно, свободно и хорошо. Будут качели, скакалки, мальчишки, платья, новые туфли с приподнятым чуть носком. Просто прививка, не больше, здоровья ради. Просто укол, как обычно. Простой укол.

    Доброго вечера, Хельмут. Ты смелый мальчик. Ты бы пошёл на войну — только мал пока. Помнишь, сынок, как солдаты штыками машут? Слово солдата — закон, а рука — крепка. Я подарю тебе саблю в отличных ножнах завтра, а нынче придётся чуть-чуть стерпеть. Это укол — всем солдатам такой положен, ты же мужчина? Герой, богатырь, медведь. Ты настоящий ариец, совсем как папа, вовсе не больно, а если болит — держись. Всё это жизнь, мой хороший, терпи, не драпай, это солдатская, сильная, злая жизнь.

    Доброго вечера, Хольда, сиди спокойно. Сладить с тобой невозможно совсем никак. Ты — как фельдмаршал, кричащий бойцам «По коням!», ты — как растущий на площади красный мак. Нет, не вертись, неприятно, никто не спорит. Просто как только ты стихнешь — и боль пройдёт. Помнишь — такую же делали всем от кори? Помнишь, ты слово запомнила — «антидот»? Помнишь — ведь не было страшно? Сиди, не прыгай. Где воспитание, девочка? Где оно? Ах, непоседа, негодница, торопыга! Всё, всё закончено, Хольда. Всё решено…

    Доброго вечера, Хедда, не плачь, мышонок. Ты уже взрослая девочка, так ведь, да? Слышишь за стенкой какой-то неясный шорох? Это вода, под землёю течёт вода. Да, так бывает — представь-ка себе, что Шпрее вдруг потекла не снаружи, а здесь, внутри. Здесь ручеёк — не река. Он бежит быстрее, только его не увидишь — как ни смотри. Что, интересно? Гляди, это шприц с иголкой. Видишь — так тонко, не видно её почти. Это не больно, чуть только, пожалуй, колко, если так можно сказать. Ну, не плачь, прости.

    Доброго вечера, Хайда. Гляди — комарик. Мелкий комарик, укусит тебя чуть-чуть. Мама, конечно, конфету тебе подарит… Что это значит, конфету, мол не хочу. Может, печенье? Пирожное? Может, куклу? Всё, что угодно, сегодня, проси, малыш. Дай-ка мне руку, хорошая, дай мне руку. Раз — и комарик, а дальше ты сладко спишь. Милая Хайда, прошу у тебя прощенья. Сон — это сладко, хороших, родная, снов. Против теченья — так значит, против теченья. Это любовь. Это наша к тебе любовь.

    Всё, я готова, Пауль. Мой Бог, мой Йозеф. Я принимаю тебя, как последний яд. Если мы больше не можем терпеть угрозы, значит, поступим сегодня на верный лад. Значит, вернёмся туда, где триас и юра, значит, последуем вместе туда, где ждут нас наши дети, и кроме того, наш фюрер — так будет лучше, чем если остаться тут. Жми на курок, распахни нам на волю двери, прочь от дворцовых интрижек, поклёпов, смут.

    Мы поступаем по вере, по нашей вере. Нас не простят. Но мне верится, что поймут.


        ПЕЧАЛЬ МОЯ СВЕТЛА

Казалось, я затем пишу стихи, 
Зачем другие бьют в колокола — 
Я извлекаю зёрна из трухи,
Затем дроблю в труху на новый лад,
Ношу по миру воду в решете,
Пытаюсь разом жить на две страны
И знаю, что меня читают те,
Кому стихи по жизни не нужны.

Вчера я понял, почему болит:
Всё очень просто, очень комильфо:
Во мне живут еврей-антисемит,
Нацист-мулат и пидор-гомофоб.
У каждого нелёгкая рука,
Они ведут промеж собой бои,
Сражаясь до последнего звонка
За оба полушария мои.

И я молчу — что скажешь тут, дружок,
Пишу лишь в стол, пою в кругу врагов — 
Неспетое друзьям ужасно жжёт,
Но из друзей не соберёшь кругов.
В ночи горит Полярная звезда,
Опять стихи мерещатся во сне.
И думаешь: ни слова, никогда.
Но Бог смеётся над моими «нет».


        КОСА

    Когда же ты выйдешь, мой мальчик, на поле боя, услышишь стрельбу и внезапно поймёшь, дурак, что здесь всё иначе, что время совсем другое и даже команды сержанта звучат не так, ты будешь бежать, заводя своё тело криком, ты будешь стрелять в непрозрачный горячий дым, и станет в какой-то момент непривычно тихо, и ты, слава богу, останешься молодым. Но это случайность, всего лишь свинья на бойне, планктон, попадающий в алчный китовый рот; как врач не задержит внимания на бубоне, так вряд ли твоё дезертирство заметит взвод. Ты будешь лежать, будут рядом лежать другие, смотреть в никуда, неподвижно врастать в траву, и будут бледнеть персональные берегини, которые без носителей — не живут.

    Коса рассекает колосья, косец устало с покатого лба вытирает горячий пот; обеда-ссобойки опять неприлично мало, но нужно работать, пшеница — она не ждёт, сгнивает наутро и снова растёт под вечер, и нужно косить до предела и на износ; бывает, в такую систему сойдутся вещи, что день прогуляешь — не хватит десятка кос. Вон тот колосок — это мальчик, болевший долго и страшно уже надоевший плохим врачам; другой — это толстый владелец партийной «Волги», любивший кататься на скорости по ночам. А вот и старик, отходящий в своей постели среди одиночества, скорби и темноты. А вот и полярник, нашедший покой в метели. А вот и иракский смертник. А вот и ты.

    Мы все лишь пшеница. Мы — рожь. Мы — овёс. Мы — просо. Мы — злаки, которым нельзя превращаться в хлеб. Скоси нас, работник, сорви нас, оставь вопросы; землёю рождённых назад возврати земле. Война или голод, болезни, цунами, сели, лавины, обвалы, теракты, эффект толпы, случайные выстрелы, выстрелы мимо цели — да мало ль причин для рутинной твоей косьбы? Когда же устанет косец, ослабеют руки и кошки в атаку пойдут, на душе скребя, взмахнёт он косой, засвистит, заглушая звуки, и точным последним ударом сорвёт себя.

    Беги, дурачок, улепётывай с поля боя, беги через лес, через пашни, вперёд, вперёд — в далёкие земли, где небушко голубое, где льются в речных берегах молоко и мёд. Ты выйдешь на поле и скажешь «спасибо, Боже», найдёшь мертвеца в затвердевшей сухой грязи.

    Возьми у него инструмент. Наточи, как можешь. А дальше — коси. Не отлынивай, брат, коси.


        ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Дорогая принцесса, для вас приготовить ложе — 
Это честь для меня, я трудился над ним всю жизнь,
Посмотрите, какие туали, виссоны, кожи, 
(А под ними — неровности, кнопки, комки пружин),
Здесь пятнадцать матрасов, и каждый — другого мягче,
И такие шелка, что не снились иным богам,
(А под ними — иголки и лезвия, не иначе,
Рыбьи кости, коровьи копыта, хвосты, рога).

Габардиновый полог, скрывающий вас от мира,
Вам позволит ложиться в прелестнейшем неглиже
(Только в самых интимных местах я проделал дыры,
И за деньги планирую к ним подпускать пажей).
Посмотрите, какая перина — по спецзаказу
Из Парижа везли в нашу скромную глухомань,
Она пахнет «Шанелью» (ещё в ней живёт зараза,
Тараканы, клопы, пауки и другая дрянь).

До свиданья, принцесса, до завтра, спокойной ночи,
Утро вечера зело мудрее, как говорят,
Говорят, на удобной постели — и ночь короче,
(а на этой она превратится в кошмарный ад).
Отдыхайте, принцесса, ведь принц ожидает встречи,
Он пока не приехал, но, впрочем, уже в пути,
(от капризности эта кроватка на раз излечит,
А иначе ж от вас королевича не спасти).

И она засыпает. Ей спится настолько сладко,
Что она улыбается, принца любя во сне,
И её постепенно затягивает кроватка,
И принцесса с течением времени тонет в ней.
Она видит заморские страны, луга и веси,
И матрасы скрипят под давленьем тугих телес,
И она просыпается, свежая, точно персик,
И готова знакомиться с принцем сейчас и здесь.

Расчудесное утро, принцесса, не так ли, верно?
Я старался как чёрт, сделать больше для вас — невмочь,
Да и глаз не сомкнул — потому-то немного нервный,
И волнуюсь за то, как спалось вам в такую ночь.
И она отвечает: труды ваши, друг, напрасны,
Подложили горошину? Лили мне в уши ложь?
Я её извлекла перед сном и спала прекрасно:
Настоящих принцесс на горохе не проведёшь!..


        ПЕППИ

Предположим, что закончатся свет и тьма,
Все обыденные предметы сойдут с ума, 
Человечество огребёт абсолютный мат
От создателя, бога речи, владыки Рима,
Не увидев его последний, прощальный знак,
Вот тогда-то, для наглядности сжав кулак,
Выйдет в город, оставляя свой особняк,
Пеппилотта, дочь пропащего Эфраима.

Пеппилотта глядит на землю, которой нет,
Вспоминает она о прошлой своей весне
И решает вдруг конец положить войне
И отстроить заново город недогоревший.
В её битве нет ни жестокости, ни борьбы,
Это просто, как стандартный домашний быт,
Генералам мисс Лангструмп расшибает лбы
И сворачивает в узлы «Сатану» и «Першинг».

Это страшная сила в изящных её руках
Вызывает почти у любого солдата страх,
И он прячется, продолжая сжимать в зубах
Пистолет, от горящего взгляда её оплывший. 
Мир приходит, этот мир — у девичьих ног,
Носом тычет в ботинок, точно больной щенок.
Мы надеемся лишь на Пеппи Длинный Чулок,
И на Карлсона — того, что живёт на крыше.

А представьте себе, что Пеппи вдруг не пришла,
Что сгорела дотла, и осталась одна зола,
И теперь уже некому мрачно сжимать кулак
И из мёртвой водицы делать воду живую.
Это мелочи, друже. Не рухнет небесный свод;
Пеппи точно вернётся, раздвинув завесы вод. 
Просто в русской привычке — надеяться на того,
Кто сильнее нас.

И при этом — не существует.


        ПОЕЗД

Это чёрное время, когда завывают псы
И холодные звёзды глядят на меня, помимо
Остальных негодяев, кто только лишь тем, что сыт,
Отличим от меня; это время — необходимо.

Если слишком светло и контраста в контексте нет,
Если всюду добро, даже в позах бойцов ОМОНа,
Значит, что-то взорвётся по близящейся весне,
Значит, что-то покатится прочь, полетит по склону,

Потому что счастливому нужен антагонист,
Как червяк против лебедя, рвение против лени,
Как движение вверх против тех, кто несётся вниз,
Как погибшие стоя для страждущих на коленях.

Это чёрное время, и нужно его ловить
(Не поймаешь — гляди, как бы светом тебя не смяло)
И ползти по отходам, отбросам, дерьму, крови,
И тянуть на себя, чтобы хрен показалось мало,

Вот когда ты наполнишься этим — смотри, дружок,
Вдруг закончится тьма, и наступит эдем кромешный,
Ты внезапно поймёшь, как же всё-таки хорошо
Быть открытым орлу — и при этом не спорить с решкой.

Ну а мне, извини, не по рылу мотать твой срок,
Не до света терпеть исхудавшей церковной мыши,
Я присяду на рельсы и в шляпу воткну перо. 
И скажу: я готов. 
И поезд меня — услышит.
Сайт Тима J. Скоренко
Сайт Тима J. Скоренко© Тим Скоренко